– Скажите, а вы не спрашивали Евгения, рассказал ли он своим братьям о том саквояже, который оставил вам Карл Густавович?

Одье, словно на больного, посмотрел на Самарина.

– Я посчитал бы подобный вопрос полной бестактностью со своей стороны.

Он чувствовал свою правоту, и в его словах звучали металлические нотки.

– Хорошо, – согласился с ним Самарин, – пусть будет по-вашему, хотя я в корне не согласен с вами. Но я надеюсь, что вы встречались с тем же Евгением или с Менделем уже после ограбления посольства?

– Естественно! Уезжая в Европу, Карл оставил мне адрес, по которому я мог бы в случае необходимости найти Евгения, и после ограбления я тут же поехал туда. Встретился с Евгением, рассказал ему обо всем, что случилось, и был поражен той реакцией, с которой он встретил мой рассказ.

– И что же это было, взрыв гнева?

– Я бы не назвал это гневом, – качнул головой Одье, – скорее это был всплеск отчаяния, вылившийся в поток слез, которых Евгений даже не стеснялся. Я пытался успокоить его, но он, всхлипывая, словно малый ребенок, признался мне, что с законной ликвидацией товарищества ничего не получается и они с Александром надеялись только на «дорожный саквояж» отца, который можно будет тайком вывезти за границу, распродать на аукционах драгоценности и уже на эти деньги ставить на ноги новое дело. Но теперь, с пропажей саквояжа… согласитесь, его можно понять.

– М-да, подобный удар не так-то просто перенести, – посочувствовал Самарин, – случалось, что многие из потерпевших и при меньших потерях пускали пулю в лоб. Скажите, после этого разговора вы с ним больше не встречались?

– Отчего же не встречались? Встречался. Евгений заходил несколько раз в миссию, справлялся относительно расследования, провести которое обещал господин Зиновьев, но так как ничего не сдвинулось с места, уходил с таким видом, будто его вели на расстрел. Понимая его состояние, я предлагал ему остаться в доме отца и жить в тех же комнатах, где он вырос, однако он наотрез отказался, посчитав, что тем самым навлечет на этот дом новые беды.

– А что Александр с Агафоном, они заходили к вам?

– Нет, после отъезда Карла я их не видел ни разу. К тому же, насколько мне известно, Александр должен быть в Москве, а что касается Агафона… О нем я практически ничего не знаю, да и Карл не любил о нем вспоминать. Как говорят у вас в России, это был для него отрезанный ломоть.

– Ломоть… – эхом отозвался Самарин, – ну а что господин Мендель? С ним приходилось встречаться?

– Нет, не довелось. И если честно признаться, после всего, что случилось, я не очень-то к этому и стремился.

– Хорошо, в таком случае следующий вопрос. В тех чемоданах, которые оставил на хранение Фаберже, были какие-нибудь ювелирные изделия, украшения, золото или драгоценные камни?

– Нет, ничего этого не было, если, конечно, не считать столового серебра и каких-то чисто фамильных украшений.

– Вам это точно известно?

– Совершенно точно, – уверенно произнес Одье, который, судя по его реакции, не единожды восстанавливал в памяти события той ночи и доподлинно знал, что было упаковано в чемоданах, а что – в дорожном саквояже.

– Теперь еще один вопрос, причем очень важный: чемоданы Фаберже имели какие-то отличительные приметы?

– Да, конечно. Они были сделаны из бычьей кожи, и каждый из этих чемоданов сам по себе стоил немалые деньги. И еще одно. Все они были бежевого цвета, и на каждом из них красовалась эмблема Фаберже. Что же касается моих личных чемоданов… Обыкновенные, ничем не примечательные чемоданы, какие вы можете увидеть на любом вокзале в Европе.

Слушая рассказ швейцарского дипломата, который, судя по его испарине на лысине, не мог простить себе того, что не сумел уберечь драгоценности «своего друга Карла», Самарин мысленно перебирал самые различные версии, которые могли бы лечь в основу расследования, и поэтому не удержался от вопроса:

– Выходит, грабители знали не только о том, что Фаберже оставил вам на хранение те драгоценности, которые не мог вывезти из России, но также им был известен и тот факт, что драгоценности эти заложены в его дорожный саквояж?

– Выходит, что так, – без особого энтузиазма в голосе подтвердил Одье.

– И какие же наши выводы?

– Не знаю! Вы понимаете, не знаю! Единственное, что я могу точно сказать, так это то, что о готовящемся ограблении представительства меня предупредил доверенный человек из Петросовета, услугами которого я пользуюсь. – Одье вновь промокнул широченным носовым платком выступившую испарину и негромко добавил, покосившись на гостя: – Не бесплатно, конечно, пользуюсь, и только в чисто дипломатических рамках. Чтобы не нанести вреда России.

– Да это понятно, – успокоил его Самарин, – как, впрочем, понятно и то, что имени своего человечка в Петросовете вы мне не скажете.

Одье на это только руками развел.

– Я, собственно, и не сомневался в этом, – ухмыльнулся Самарин. – Какой же дипломат по доброй воле сдаст столь ценного информатора? Но я надеюсь, вы восстановите в памяти тот разговор, который произошел между вами и вашим человечком накануне ограбления? Тем более что это останется чисто между нами.

– Вы обещаете мне это?

– Господин посол! – возмутился Самарин. – Во-первых, я человек чести, а во-вторых, я, кажется, не давал повода не верить мне.

– Извините, – скривился в улыбке Одье, – но и вы должны меня понять.

– Вне всякого сомнения. Так что, я слушаю вас.

Руководитель Швейцарской миссии в Петрограде оказался человеком с прекрасной памятью, которая зафиксировала едва ли не самые тонкие нюансы разговора четырехмесячной давности, и теперь Самарин уже не сомневался в том, что налетчики были хорошо осведомлены о том, что где лежит, а это еще раз подтверждало его версию, что кто-то сдал тайну Одье и «его друга Карла» по полной программе. Знать бы только, кто этот человек и кому он сдал эту тайну?

И еще один не менее важный вопрос не мог не волновать Самарина. Из каких источников информатор Одье мог узнать о готовящемся ограблении?

Однако ничего толкового руководитель Швейцарской миссии сказать не мог, и Самарин, прежде чем откланяться, попросил Одье позвонить по телефону в посольство Норвегии и представить его Мартину Андерсену как «личного представителя господина Луначарского», который хотел бы уточнить некоторые детали ограбления.

– С кем бы вы желали переговорить конкретно? – без лишних вопросов спросил Андерсен.

– Если позволите, то с теми, кто был свидетелем ограбления.

– Хорошо, приезжайте.

Повесив трубку и поблагодарив Одье за телефонный звонок, который сразу же снял множество дополнительных вопросов со стороны норвежского посла, Самарин направился уж было в прихожую, как вдруг его остановил голос Одье:

– Господин Самарин, простите ради Бога, что сразу не предложил вам… Коньяк, кофе, чай? Пока мой шофер будет заниматься машиной, у нас будет время и кофе попить, и поговорить. Мне недавно привезли настоящий бразильский кофе.

Он знал – этот дипломат старой европейской выучки, чем купить голодного, оставшегося не у дел следователя. Уже забывший вкус и запах кофе, тем более настоящего бразильского, а не того суррогата из ячменя и желудей, который подавали летом семнадцатого года в кофейнях на Невском, Самарин непроизвольно кивнул головой, едва не подавившись при этом слюной.

– Я рад, что вы не отказали, – произнес Одье, и на его лице отразилось нечто, отдаленно похожее на улыбку. Окликнув Рыжего, который словно из-под земли появился в гостиной, он что-то сказал ему, и Рыжий скрылся за дверью.

Свежезаваренный кофе с пенкой на поверхности и заправленный тремя бульками французского коньяка действительно был замечательный, и Самарин даже глаза закрыл от удовольствия, отпив глоток. Хрустнул печеньем, которое вместе с кофе подал Рыжий, и, почти физически ощущая, как проясняются мозги, поинтересовался:

– Скажите, а что за погром был в этом доме? Насколько мне известно, семья Фаберже никакого отношения к евреям не имеет.