Потом в глазах стало темно совсем и больше уже не легчало, а вскоре Хиня совсем перестал по вечерам видеть. Рассказывал он про это каждому, но ему никто не верил - на улице ведь остались те, кто никому особенно не верили, а тем, кто поштучно стал возвращаться с фронта без руки, без ноги или топоренка, было пока не до Хининых басен.

Не верили же Хине потому, что никакого доверия он не вызывал, ел только свой паек - у него была иждивенческая карточка, на работу, чтобы получать рабочую карточку, не шел, пуговиц к ширинке не пришивал, и штаны его были просто подхвачены ремнем, съехавшим под живот, как съезжает второй снизу обруч на бочке. И так же, как на бочке, объявившей беловатую подобручную полоску с прицепившимися к заусенцам и застругам клепок комками пыли, так за съехавшим этим ремешком, в разомкнутой мятой ширинке мерещились какие-то серые комки, плесень, прель и ничем до отказа не набитая куриная кожа всякого мужского барахла.

Так бы Хине и не поверили, но в один из вечеров, когда по небу заметались прожектора, а залетный самолетик, испугавшись, стал тыкаться в их столбы, а зенитки подпрыгивали на своих лапах, как собаки, загнавшие кота на дерево, словом, когда стояла налетная кутерьма, кто-то видел, как Хиня, вместо того чтобы, помочившись на стенку собственного дома, быстро пойти в траншею, помочился наоборот - в сторону улицы и, неуверенно протянув перед собой руки, пошел зачем-то в направлении колхоза имени Сталина.

А когда саданули разом с трех сторон, он споткнулся, замахал руками и лег в канаву, откуда и был вынут после отбоя. Пока же налет продолжался, в траншее утвердилось мнение, что Хиню ранило осколком. Принесла, кстати, это известие Любовь Алексеевна, как всегда застрявшая по крайней необходимости дома и теперь дрожавшая от страха и жалкая.

Извлеченный из канавы Хиня тоже был жалок, но всех жальче был пилотик засвеченного самолетика, когда в кабинке стало чадно от загоревшегося хвоста и аэроплан западал вниз, но не так хорошо, как, скажем, баночка с горчицей, а так плохо, как пустая казбечная коробка. Когда же выяснилось, что Хиня цел и не ранен, то все были довольны, правда, куда меньше тех, кто скинул с неба, словно пустую папиросную коробку, самолетик.

И вот тут все поверили, что у Хини что-то с глазами.

Но что? Но что?

Днем человек на оба глаза видит, мало того - даже читает без очков газету. Если не лежит на крылечке и не греется на солнце, то ходит, куда ему нужно, скажем, к соседу напротив за упомянутой газетой. Но вечером глаза его застилает тьма. Какое ловить клопов! Носки снять не видишь, потому что не знаешь, сняты ли полботинки. Вставную челюсть мимо баночки ложишь.

Почему же вы не пойдете к доктору, Хиня? Как пойти к доктору, если доктор приходит в деревянную амбулаторию над почтой только в пять часов вечера и принимает два часа, а назад придется идти в темноте? Хорошо, я вас отведу, а дети приведут!..

Конечно, приведут! - ибо можете себе представить, как потешались дети и подростки над человекообразным Хиней.

Сперва мальчик, пока шли из амбулатории, немного стеснялся, но, когда на дорогу из Третьего проезда вышел его одноклассник, мальчик состроил рожу, аналогичную Хининой, и спокойно навел вечернего слепца на фонарный столб.

- Что делаешь? - крикнул Хиня, с ходу, как родственника, обняв бревно столба. - Я могу разбить себе голову!

- Отпустите! Тут высокое напряжение! Вас сейчас убьет! - отчаянно закричал мальчик, а выходец с Третьего проезда пощекотал Хинину руку какой-то бессмысленной проволокой. Хиня с криком "уй!" отшатнулся и чуть было не опрокинулся на спину, но его самоотверженно подперли ладони обоих мальчиков. А когда ошеломленного глупца выровняли, один сказал: "Всё, я пошел!" - а второй повел Хиню дальше, и оба плакали от смеха, потому что на Хининой спине оказалось четырежды повторенное мелом слово "хуй". Это спасительные детские ладони, заранее обеспеченные меловыми сочетаниями букв, но в обратном порядке, оттиснули на мятом, тесном и выгоревшем пиджачке великое слово. Однако спешка, с какой все было проделано, сказалась - в двух случаях наклонная перекладинка в букве "и краткое" получилась не туда.

- Я так спугался! - сообщил Хиня своему поводырю, который объяснил случившееся неожиданным появлением своего приятеля. - Я так спугался! Я же ничего не вижу! Так ты знаешь, что она сказала, этот доктор? Что надо витамины и железо. И как это называется моя болезнь?..

- Куриная слепота.

- Иди знай! Но где взять железо?

- Я вам с самолетной свалки принесу. Напильником напилим, и вы смешаете с киселем! Только надо химически чистое...

- Теперь я буду знать, что ты хороший мальчик - не такой, как эти бандиты! Дай пять! - дружелюбно говорит Хиня, и не избежать бы ему клички "Хиня четыре хуя", если бы не наступившие сумерки, помешавшие прохожим разглядеть меловую клинопись на тряпичном пиджачке.

И улица получила диагноз. Куриная слепота! Подумать только! Раньше такого не было! Туберкулез - да! Чахотка - да! Кровохарканье - да! А у вас, как вы сказали?

- Это Цветкова - эта толстая врач - сказала! Куриная слепота!..

- Вы разве держали куры? Боже мой, опять тревога! Идемте, я поведу вас в траншею...

Тепло. Жарко. На солнцепеке крылечка просто замечательно лежать и опухать от голода. Кто ни проходит - разговор один: "Это же надо - куриная слепота! Кто бы мог подумать! И вы считаетесь как слепой? Только вечером? Уже хорошо! Что хорошо? Но, ради Бога, не становитесь на учет, а то вам дадут собаку, чтобы вы ее кормили, но глистами она вас обязательно заразит! Интересно, где вы тогда достанете сантонин?..".

Всякий раз, приходя за водой, особенно по вечерам, когда надо натаскать для огорода ведер сорок, а у Никитиных вместо коровы теперь огород (появились, появились огороды на травяной улице!), старик Никитин слышит у колонки эти разговоры. Вся очередь обязательно заговаривает с возлежащим на ступеньках страдальцем, и всякий раз страшные глаза старика Никитина суживаются, и он поджимает губы. И однажды, когда у колонки только он да его земляк, он и говорит земляку, но так, чтобы Хиня слышал:

- О Великом о Посту такое с людями часто бывало, помнишь, Еремей? Невзрачным свет Божий делался...

- Ну! Еще и с батей моим тоже. Как же!

- Куриц тогда кропили. И так темнышко станет, что не отмолисси. Но потом - как рукой! Когда бычков забивают. Печенки поешь... - говорит Никитин отчетливо. - Печенки, я говорю, поешь полфунта, и всё, и глаза ясные. Ты морковку-то полил? А я уж и кончаю...

Хиня все слышит. Ну да... Врач же ему сказала: витамин, железо, хорошо бы говяжьей печени, а он, огорошенный названием хвори, не запомнил, недослышал...

- Где взять печенку, где?

- Ну? Вы не спрашивали насчет печенки?

- А если сварить жаркое из вымени?

- На Первой Мещанской иногда дают, но свиную.

- Подождите, подождите! Дайте вспомнить, кто прикреплен на Первой Мещанской...

- Говорят, вам вчера принесли печенку, и вы отказались, это правда?

Вся улица ломала голову, не зная, как достать печенку.

Идеей этой жили все, кто хоть как-то вникал в дела ближних, и, когда беспомощного Хиню ногами вперед вводили в траншею, кто-нибудь обязательно вздыхал: "Ой вам бы кусочек печенки!" - и т. п.

А Хине теперь стали являться в дневное время цветные пятна. Подходит, скажем, человек к колонке, Хиня слышит его шаги, вглядывается, но вместо человека видит на яркой улице какое-нибудь пятно.

И Никитин был пятном красного цвета. И был он, честно говоря, не Товит, потому что - теперь ясно почему - Товитом стал воистину незрячий Хиня; и не воробейчик был тому виной, и даже не глупая птица курица, имени которой была болезнь, виновата во всем была маленькая птичка-самолетик, перелетная пора которой называлась "война" и сильно затягивалась, хотя некоторые птички нет-нет и оказывались на самолетной свалке, откуда мальчик принесет Хине химически чистое железо.