– О чистая непорочная река, я преклоняюсь пред тобой как совершеннейшим Божьим даром – в тебе нет ни одного изъяна! Мой игумен тоже чист и непорочен! Ты одаряешь своими благодатными водами всех, кто приходит к твоим берегам, и он одаряет благодатью Божьей всех, кто приближается к нему! Во имя Господа нашего Иисуса Христа, во славу моего игумена пропусти меня на тот берег за молочком для непорочного слуги Божьего.

И случилось чудо: течение реки на миг замерло, мириады солнечных бликов поднялись вверх, образуя над водой сверкающий мост.

Восхваляя Бога, своего игумена и реку, келейник взошел на этот чудесный мост и, не замочив ног, перешел на противоположный берег.

Спустя какое-то время он тем же путем вернулся обратно с холщовой котомкой за плечами, наполненной хлебом, маслом и молоком.

Игумен, в изумлении наблюдавший за этим чудом с высокого берега и слышавший все, что говорил юноша, бросился к реке, чуть не сбив с ног своего верного слугу, и, перекрестившись, смело ступил на еще не утративший своего блеска чудесный мост. Однако не успел он и до середины добежать, как блики вновь опустились на поверхность реки. Лишившись опоры, ноги игумена вытянулись, и святой отец камнем пошел ко дну.

Лежать бы ему там до скончания веков, если б не случилось быть рядом пастуху. Не мешкая, тот нырнул в реку и вытащил игумена на берег. Продрогший, напуганный слуга Божий долго молчал, обсушиваясь и согреваясь возле разведенного пастухом костра, и наконец с обидой в голосе произнес:

– Я тот самый игумен, во славу которого возник этот чудесный мост. Как же могло так случиться, что подо мною он вдруг исчез? Я чуть не утонул!

– Святой отец, я человек малограмотный, – поразмышляв немного, ответствовал ему пастух, – но позвольте, скажу свое мнение.

– Говори!

– Келейник, когда подошел к реке, восхвалял и Бога, и реку, и вас. Его сердце было переполнено благодарностью к Творцу, восхищением красотой и совершенством Его творения. В нем не было места ни для чего другого. А ваше сердце распирали мысли о собственной значимости. Может, в этом причина?

Под крышей полуразвалившегося сарая лежал камень. Он был большой с розовыми прожилками по бокам и темно-серым верхом. Лежал, как и положено камню, всю зиму на одном месте, взирая на окружающий мир через призму проносящихся над ним тысячелетий.

Пришла весна. Над камнем поселилась хрупкая и капризная сосулька. То ли камень не тем боком повернут был, то ли еще что не так, но он ей сразу не понравился. Ухватившись покрепче за кусок старого рубероида, сосулька вытянулась своим длинным носом к его центру и стала на него капать.

Вначале изредка, прицеливаясь и как бы стараясь насладиться произведенным эффектом.

Камень не реагировал. Он ее просто не замечал!

Она стала капать чаще… Еще чаще…

Дальше – больше. Ближе к полудню капли слились в беспрерывный ручеек, и… сосулька вся на воду изошла.

Камень лежит как прежде – чистый, безгрешный. Нежится в лучах теплого апрельского солнышка. Как будто никто на него и не капал.

Все сиюминутное подобно тающей на солнце сосульке.

Кто осознал это, тому не в чем упрекать окружающих, тот способен наслаждаться жизнью в любой ситуации. Даже если на него капают. Не так ли?

Когда мне было лет шесть, девочка Таня, примерно одного со мной возраста или чуть младше, поинтересовалась у меня:

– Ты знаешь, откуда берутся дети?

– Из маминого животика, – ответил я.

– А как они попадают в животик, знаешь?

Этого я не знал, и Таня объяснила:

– Это папы передают мамам семечки, и из семечек в животике вырастают детишки, – потом, помолчав немного, предложила:

– Давай, ты мне дашь семечек, а я дочку для нас с тобой рожу.

– Из семечек только подсолнухи растут, – возразил я.

Мы стояли с ней на газоне недалеко от забора, ограждающего школьный стадион. Около забора росло несколько кустиков вербы. Таня взяла меня за руку и потянула к кустам.

– Глупенький, это совсем другие семечки. Пойдем, я тебя научу, как все делается, мне сестра рассказала. Надо только хорошо от всех спрятаться.

Прятаться я любил и послушно пошел за ней.

За кустами мы немного присели, чтобы никто нас не видел. Таня сняла через голову платье, положила сверху на ветки вербы и сказала, чтобы я тоже снял свои шортики. Я стал расстегивать лямки на шортиках, но потом заколебался: у меня не было трусиков под шортиками, а ведь я уже достаточно взрослый мальчик, а взрослым мальчикам нельзя стоять голенькими перед девочками.

– Не тяни, давай быстрее, – поторопила меня Таня и выпрямилась, укладывая свои трусики поверх платья.

– Я уже взрослый, – ответил я.

Она снова присела и зашептала:

– Нас никто не видит, а я никому ничего не скажу. Мы должны совсем-совсем раздеться и поцеловаться. В одежде ничего не получится. А потом…

Она не успела досказать, что «потом», как над нашими головами раздался истошный женский вопль:

– Бесстыдники! Молоко на губах не обсохло, а туда же! Сейчас я вас в таком виде к родителям отведу!

Незнакомая нам женщина решительно раздвинула кусты, наклонилась и, протянув руку вперед, ухватила Таню за длинные золотистые косички. Таня закричала. Из ее больших зеленых глаз брызнули слезы.

Меня как кнутом по спине хлестнули. Я подпрыгнул, ухватился двумя руками за руку женщины и впился в нее зубами.

Женщина от боли и неожиданности завизжала, разжала, сжимавшие Танины волосы, пальцы.

Таня отскочила в сторону, схватила лежавшее поверх куста платье и бросилась наутек. Я подхватил ее падавшие на землю трусики, запихнул в карман шорт и, на ходу застегивая лямки на шортиках, тоже бросился бежать, но в противоположную сторону.

С Таней мы встретились снова в нашем дворе. Она жила в четырнадцатом доме, а я – в шестнадцатом, на Молодежной улице. Окна наших комнат смотрели через двор друг на друга.

Таня стояла возле моего подъезда и смотрела, как ее старшая сестра прыгает со скакалкой. В окне напротив, на подоконнике, сидела вполоборота их мать и лузгала семечки, сплевывая шелуху вниз на землю. Перехватив мой взгляд, она отложила в сторону кулек с семечками и все внимание сосредоточила на мне.

Напустив на себя невозмутимый вид, я направился к дверям своего подъезда. Таня демонстративно повернулась ко мне спиной. Проходя мимо, я легонько толкнул ее в спину рукой. Она, не оборачиваясь, раскрыла правую ладонь. Я положил в нее сжатые в комок трусики. Она накрыла их ладонью левой руки и побежала к своему подъезду. Я открыл дверь своего подъезда и, не оборачиваясь, с высоко поднятой головой зашел вовнутрь.

Больше мы с Таней не виделись. Нас с братом родители на лето отвезли к бабушке в деревню, а когда мы вернулись в город, на окнах дома напротив не было ни цветов, ни занавесок. Ближе к зиме из дома выехали последние жильцы, и он пошел на снос. О дальнейшей судьбе Тани и ее сестры мне ничего неизвестно.

Я нажал на педаль тормоза. Машина послушно остановилась перед светофором. Тотчас же о ветровое стекло ударился сморщенный желтый лист, чем-то напоминающий удивленное человеческое лицо. Раздираемый любопытством, он принялся бесцеремонно разглядывать пассажиров на заднем сидении. Затем затрясся, задрожал, скользнул вправо, сделал круг по периметру стекла, резко взмыл вверх и спикировал на стоявший во втором ряду опель. Несколько секунд, замерев на одном месте, пристально всматривался в лица сидящих там людей. Потом что-то более привлекательное вновь заставило его подняться в воздух и устремиться на красный свет через перекресток к противоположной стороне дороги…

Зажегся зеленый. Я выжал сцепление, нажал на газ. То ли старый знакомый, то ли новый листик судорожно чиркнул по стеклу.

Неожиданно подумалось: «А чем осенние листья отличаются от людей? Не подобны ли вихри наших бессчетных желаний осеннему ветру? Нам кажется, что мы свободны, что сами выбираем, как и куда лететь. Но разве человек и его капризы – одно и то же? Разве по сути своей мы не является чем-то большим? Свобода не в том, чтобы тащиться по миру на поводках бесчисленных, постоянно меняющихся желаний, а в том, чтобы всегда и всюду оставаться людьми, выражать свою суть. Вы согласны?