Он встал и с учтивым поклоном принял подарок. Присели.

– Прочтёте – не судите слишком строго. Признаться, сочинительствую больше для себя. – (На это архитектор понимающе кивнул.) – В обществе я уже много лет не появляюсь, с визитами не езжу, салонных пустословий не терплю.

– А что родные ваши? Должно быть, часто навещают?

Она печально развела руками:

– Так нынче в Петербурге из Орловых никого и нет. Граф Алексей Фёдорович – в Константинополе послом, там, говорят, сейчас тревожно. Ещё есть племянник, Владимир Петрович…

Старая дама улыбнулась с нежностью.

– Володенька Давыдов, сын покойной сестры, – тот романтик! Три года, знаете ли, жил в Италии и свёл знакомство с братьями Брюлловыми. Ведь вы о них, поди, наслышаны.

– О, безусловно. Мой брат теперь в Италии для совершенствования мастерства. Он мне писал, что Карл Брюллов наделал шуму, выставив в Милане незауряднейшее полотно. Масштабный холст на сюжет помпеянской трагедии.

Она кивнула:

– Я даже знаю, что к началу лета этот шедевр доставят в Петербург. Володенька и в том похлопотал немало.

– Не сомневаюсь, что художника Брюллова в столице встретят по заслугам. А ваш племянник, господин Давыдов, прибудет с ним?

Екатерина Владимировна покачала головой:

– Увы, но ни Владимир, ни Брюлловы в Россию не спешат. На родине теперь им скучно. – Она печально усмехнулась. – Да ведь и правда – спят у нас Везувии. Граф Бенкендорф, по слухам, преотменный усыпитель.

– Но разве плохо, ежели в отечестве спокойно?

– Когда б не скука, всё бы ничего… Но скука разум не питает. – Она вздохнула. – Одна лишь плесень ей и кормится. Да оттого растёт, как на дрожжах.

Шарлемань, не поняв аллегории, решил вернуться к прежней теме:

– Так значит, Владимир Петрович решил задержаться в Италии?

– Владимир вместе с братьями Брюлловыми обследовали все помпейские руины. Он думал, как их заново отстроить…

При этом архитектор вздрогнул.

– Помилуйте, отстроить заново – есть не вернуть, не сохранить. Задача реставрации не в том, чтобы…

– Вы правы, – Новосильцева кивнула. – Брат Карла, Александр Брюллов (акварелист, но больше архитектор), в том проявил большую осторожность. Его проекты реставрации Помпеев с успехом публикуется в Париже и удостоены больших похвал – за глубину труда и за научность. Владимир, в силу возраста, горяч, а о Брюллове пишет с уважением. Но, честно говоря, авантюризма им всем троим не занимать. Вы спрашивали об Италии? Италию Владимир с братьями Брюлловыми покинул.

– Но для чего? – не удержался от вопроса Шарлемань.

Она ответила охотно:

– Владимир и Брюлловы, да с ними некий итальянец из учёных, отправились искать гомеровскую Трою… Авантюрист! Однако же горжусь.

Сказала – и заметно погрустнела:

– Да и покойный дед мог бы гордиться внуком. Вы знаете, Володя, сын моей сестры, осиротел и был воспитан дедом, тот с ним подолгу жил в Отраде… Теперь племянник для меня почти как сын.

Она умолкла, и, оцепенев, будто ушла в себя.

Шарлемань тактично подождал и не осмелился нарушить её молчания.

Вскоре она сама будто очнулась, даже смущённо извинилась… И чтобы снять возникшую неловкость, позвала горничную и заказала кофе. («Да что же я, ведь помню – обещала!»)

– Однако, я совсем вас утомила. Ведь вы приехали потолковать о деле. Итак, что вы решили, Шарлемань?

А архитектор вдруг замялся и смутился…

Она заметила:

– Вас очевидно что-то беспокоит. Пожалуйста, если могу помочь…

– Я вам безмерно благодарен за доверие, – начал предельно осторожно Шарлемань, – хотя, по правде, вынужден признаться, что мне покоя не даёт один вопрос…

– Да? Что такое?

– Скажите, почему вы выбрали меня?

– Подобного вопроса я ждала. Пожалуй, расскажу. Однако, – Екатерина Владимировна взглянула испытующе, – вам придётся запастись терпением…

Архитектор кивнул, выражая готовность. Меж тем внесли поднос с кофейным «тет-а-тет» и тарталетками. Она взяла наполненную чашку, как будто согревая зябнущие пальцы о горячие края.

– Вы знаете, моя кузина, Анна Алексеевна…

Шарлемань тут же напрягся, стараясь внешне сохранять невозмутимость…

– Графиня Анна Алексеевна, будучи бездетной, была привязана к покойному Володе. Тогда она жила подолгу в Петербурге, и он старался навещать её. Графиня полюбила его с материнской нежностью. Она была с Володей и в его последние часы, он в муках умер на её руках. Я не успела. Мне, в подмосковное имение, известие послали слишком поздно.

На это Шарлемань сочувственно кивнул. Рассказчица продолжила:

– Графиня после гибели Володи всё больше отгораживалась от людей. Анна общалась со своим духовником и преподобный Фотий заменял ей всех.

Рассказчица, вздохнув, поставила на столик чашку.

– Все знают, сколько лет они дружны. Анна является его духовной дочерью. А если и до вас дошли все эти россказни, – она поморщилась, –  грязные сплетни… Поверьте – в этом нет и слова правды. Всё глупая пустая болтовня. – госпожа Новосильцева грустно махнула рукой.

Однако Шарлемань пожал плечами, выказывая недопонимание…

– Хотя о чём я! – спохватилась пожилая дама. – Вы, вероятно, лютеранин! Сии перипетии вам не близки.

Шарлемань осторожно кивнул:

– Я лютеранин. Но слухов не приемлю вовсе не от этого. Притом, считаю, что христиане друг друга понимать должны. Язык для чтения молитвы никак не умаляет смысла. Но смысл молитвы на понятном языке доходчивее для ума. Вы, православные, молитесь сердцем. А мы, лютеране – с умом. То и другое уважаемо.

На это Новосильцева заметила:

– У лютеран и к телу уважения поболее… Вериг, да власяниц у вас не носят.

– Да разве тело уважения не достойно? Бог даровал нам плоть и силу, благословил труды. Телу потребен труд, а не мучения. Евангелия самоистязаниям не учит.

Здесь собеседница с печальной улыбкой кивнула.

– Что спорить. Ведь и в нашей православной патриархии склоняются к подобным рассуждениям. Особенно, в столичной Митрополии. Да, да. Немудрено, что преподобный Фотий с его аскезой и веригами стал не в чести в столице. Здесь укрощения плоти не приемлют.

(Шарлемань, внимательно и с интересом слушал.)

– Потом вышел скандал с кадетским корпусом…

(Лицо архитектора выразило удивление.)

– Да, на духовную стезю Его высокопреподобие подался со стези военной. А, будучи уже в высоком сане, стал законоучителем в Кадетском, и там преподавал немало лет. Покуда генерал-инспектор из масонов не усомнился в здравомыслии его. У нас, вы знаете, известно как, – кто неугоден, тот уж и безумен.

Она взяла чашечку с кофе, неспешно допила. Шарлемань тоже сделал глоточек.

– К счастью, у Фотия защитники нашлись. Да только с той поры пути в столицу для него закрыты.

(Иосиф Иванович внимал рассказчице с непреходящим интересом.)

– А вскорости, по предписанию митрополита, Фотий направился в бессрочное служение архимандритом в Новгородский монастырь. Туда же, в Юрьев, вслед за ним, скоро последовала и кузина.

– Так Анна Алексеевна теперь в монастыре?

– Душой и телом. Да и капиталами. Последние, конечно, принесли монастырю немало пользы. Что, несомненно, я приветствую. Но горестное несогласие между нами возникло о другом.

Она вздохнула.

– Как мать я, без сомнения, преступна. Однако, выполнить дочерний долг имею право. Прах моего отца нашел успокоение в Отраде; рядом, в семейном мавзолее, легли братья его. И получив Отраду по наследству, я приняла обязанность по сохранению покоя дорогих останков. Настойчивость графини Анны Алексеевны в их перепогребении при Юрьевом монастыре мне показалась непонятной. И неприемлемой. Так вот как раз тогда… Тогда архимандрит и посетил меня.

И Екатерина Владимировна рассказала, как преподобный Фотий, посетив её в Отраде, имел с ней долгую беседу, в которой выказал сердечность, мудрость и великое терпение. Одобрил отче и богоугодное строительство в имении. А после этого наставил и благословил её для совершения послушания.