И вот я с балкона наблюдаю за тем, как Ганке переваливается по лестнице и отправляется в долгий путь в Бруклин, который еще вчера я называл домом.

Буквально вчера.

– До завтра! – говорю я.

– Ага, до завтра, – бурчит Ганке.

Я возвращаюсь в гостиную. Мама улыбается мне, облокотившись на кухонную стойку. Бабуля сидит в любимом кресле перед телевизором и смотрит на меня. С подозрением поднимаю бровь. В последний раз они на меня так смотрели перед тем, как произнести: «Неплохо бы тебе сходить к психологу». Это было после смерти отца, так что сейчас я в ужасе жду и якобы непринужденно упираюсь ладонью в стену, как будто меня вовсе не беспокоят выражения их лиц.

– Что? – спрашиваю я. – Почему вы так смотрите?

– Как «так»? – уточняет мама и подходит ко мне, проводит рукой по моей щеке и целует меня в лоб. – Я смотрю на тебя так, будто ты мой сын и я тебя люблю.

По моему взгляду она заметила, что я не купился и жду объяснений.

– Мы с бабушкой тут подумали, – сдается она, закатывая глаза, – что тебе не мешало бы прогуляться. Ну, осмотреться. Пока еще не совсем стемнело. Не отходи дальше, чем на пять кварталов, не забудь телефон, возвращайся через час, капюшон не надевай, руки в карманы не прячь. И не разговаривай с незнакомцами…

– Отличное предложение, – говорю я и улыбаюсь. Я не вру: мне действительно не помешало бы немного свежего воздуха. Да и растрясу сытную пиццу. Я выглядываю из окна гостиной и глубоко вздыхаю. Меня не оставляет мысль о том, как было бы здорово сейчас прыгать на паутине с Бруклинского моста, перескакивать на крышу автобуса, делать обратное сальто и мягко спрыгивать на землю.

Но здесь, в Восточном Гарлеме, где я никого не знаю и бывал только проездом, наверное, лучше будет просто пройтись. Я хватаю со стула кофту с капюшоном, у двери натягиваю кроссовки и завязываю шнурки. Мама целует меня еще раз, я беру ключи со стола, снова – надеюсь, в последний раз – выслушиваю, что гулять можно не дальше, чем в пяти кварталах от дома, телефон надо держать с собой, вернуться – через час, капюшон не надевать, руки в карманы не прятать, с незнакомцами не говорить, и, наконец, я готов спуститься по лестнице и отправиться изучать местность.

Я ПОДНИМАЮ рюкзак, который лежит у двери, оказавшийся неожиданно тяжелым. Закидываю его на плечо и машу на прощание маме и бабушке. Спустившись по лестнице, толкаю дверь и оказываюсь на темной прохладной улице. Натягиваю пониже рукава, застегиваю на кофте молнию. Здесь намного холоднее, чем мне казалось, но я ведь недолго пробуду на улице, только голову проветрю. В воздухе витает свежий аромат с нотками стирального порошка и… кажется, моторного масла. Так или иначе, чего-то грубого и едкого. Это напоминает мне о жизни в Бруклине. Направляюсь вдоль по тротуару и сразу замечаю на стене рисунки. Это портреты Розы Паркс, Мартина Лютера Кинга и еще одного, судя по всему, очень важного для общества чернокожего парня, которого никак не могу вспомнить (он в очках, с усами и напоминает профессора). Тени и очертания портретов не просто нанесены мазками краски, они созданы из тысячи слов на испанском языке. Некоторые несложно узнать: это amor, paz, esperanza, and paciencia[1], – а другие я не понимаю: grandeza, cambio, derechos civiles[2].

Наверное, этот третий тоже по-своему велик, решаю я и иду дальше.

Я слышу, как кто-то весело смеется – так хохотал мой дедушка, заливисто и заразительно, и рядом с ним не засмеяться самому было невозможно. Я оборачиваюсь на звук: оказывается, там двое – пожилой мужчина и парень моего возраста – нависли над домино и увлеченно играют. Взрослый с хлопком опускает кость на стол, поднимается из-за стола, по-старчески упирая руки в колени, и снова смеется.

– Думал, подловишь меня на каком-нибудь промахе, а? – говорит он трескучим голосом. – Попробуй в другой раз, малец. Я в эту игру играю дольше, чем ты живешь.

Я улыбаюсь, вспоминая своего дедушку. Мы часто играли в Проспект-парке в шашки и не замечали, как летит время: сидели среди зелени весь день напролет, пока закатные лучи не украшали небо. После смерти дедушки мы играли уже с папой: он хотел подхватить эстафету.

В кармане дважды вздрагивает телефон. Вытаскиваю его и смотрю на экран – сообщение:

МАМА: Повесила куртку у двери, если ты вдруг замерзнешь в кофте.

Улыбаюсь и шлю в ответ:

Я: Спасибо, мам, мне не холодно. На улице вполне неплохо.

И это не только про погоду. Откуда-то сверху, с балкона, слышится музыка с мощными басами. Сегодня я видел рисунок парня, похожего на меня, двоих игроков в домино, напоминавших меня и дедушку, только что прошел мимо девушки в вязаной шапочке и перчатках без пальцев, которая терзает струны и издает звуки, казалось бы, слишком низкие для ее связок. Я скучаю по Бруклину. Думаю, всегда буду скучать по своей прошлой жизни. Но тут… Похоже, тут вполне терпимо.

Вдруг я замечаю целую стену уличного искусства: радуга цветов, разлитая от тротуара до самой крыши и покрывающая каждый кирпичик. Я могу разобрать несколько слов, в основном тут написаны имена. Но остальные никак не удается прочитать, не потому, что слишком уж неразборчиво, и не потому, что такие крупные буквы можно целиком рассмотреть только издалека. Просто почти всю стену закрывает огромный свежий рекламный плакат больнично-белого цвета с надписью «Террахил». Посреди плаката изображено сине-золотое лого с аптечкой первой помощи наверху. Казалось, что повесили все это намеренно, будто кто-то посмотрел на стену, подумал: «Какая гадость!» – и распорядился прикрыть рисунки большой, торжественной растяжкой с рисунками из фотостока, которая на космической станции смотрелась бы куда больше к месту, чем посреди жилого квартала. Хотя если бы кто-то и хотел очистить стену от граффити, стоило взять полотно побольше. Я-то все равно сначала заметил рисунки и только потом баннер, из-под которого в молчаливом протесте разбегались яркие надписи.

Я никогда не слышал о компании «Террахил», но, ясное дело, основана она не в скромном Восточном Гарлеме. В нижнем правом углу указана тонким и мелким шрифтом информация о патенте. Чтобы прочитать надпись, мне приходится подойти вплотную.

Снова жужжит телефон. Я вспоминаю, что сообщений приходило два. Заглядываю в мессенджер и вижу, что мне писал Питер.

ПИТЕР: Привет. Занят сегодня?

ПИТЕР: Я просто подумал, мы могли бы потренироваться.

Я улыбаюсь. Я готов написать ему «ДА» большими жирными буквами, добавив еще и длинный ряд эмоджи. Но потом оглядываюсь через плечо и бросаю взгляд на небольшое открытое окошко на пятом этаже здания между прачечной и угловым магазином. Я знаю, что за тем окном в маленькой комнате двум женщинам нужна моя помощь. Им нужно видеть мое лицо. Нужно знать, что я цел и невредим.

Я: Питер, извини, не могу. Помогал маме разбирать вещи. Очень устал. Может, завтра?

И вдруг он звонит. Отвечаю:

– Алло?

– Привет, Майлз! Сегодня переезжали?! Извини, что не заглянул помочь.

– Да ничего. Тебе ведь наверняка пришлось обезвреживать очередных злодеев.

– Это точно. В Проспект-парке сцепились две собаки, а следом их хозяева. Пришлось разнимать этих драчунов.

Я улыбаюсь. Это так похоже на Питера – для него нет слишком незначительных или слишком сложных проблем. Наверное, это и значит быть Человеком-Пауком – помогать каждому, даже если кажется, что дело совсем несерьезное. Я поворачиваю за угол у конца квартала и иду дальше. Фонари здесь стоят реже, мусора под ногами больше. Я чувствую, как на щеки и нос опускаются легкие снежинки.