Министр внутренних дел пытался возражать.
П. А. Столыпин:
Дело о погроме передано следствию, и если судебным следствием будет выяснена вина ротмистра Пышкина, то он, конечно, будет в ответственности. Что же касается вологодского губернатора, то я должен сказать, что он подал в отставку ранее вологодского погрома. Затем, когда я его спрашивал по телеграфу о нареканиях, которые распространяются на администрацию и полицию, он ответил, что это сплошная ложь – извините за это выражение, но эти слова были в телеграмме…
Я должен сказать, что по приказанию Государя я, вступив в управление министерством внутренних дел, получил всю полноту власти и на мне лежит вся тяжесть ответственности. Если бы были призраки, которые бы мешали мне, то эти призраки были бы разрушены, но этих призраков я не знаю, (шум, крики: отставка!).
Таким образом, ротмистр Пышкин был с высокой трибуны выставлен организатором погромов. Фактически Набоков, упражняясь в красноречии, вынес человеку приговор, не имея на то оснований, поскольку следствие по этому делу не было завершено. Неудивительно, что Иван Федорович Пышкин, 38 лет от роду, выпускник Павловского военного училища, был убит террористом в 1907 году в Екатеринбурге.
То, что произошло в Вологде в мае 1906 года, можно назвать столкновением двух миров. Один мир – крестьянский, традиционный, домашний, требующий мирного труда и порядка. (Следует знать, что крестьяне того времени – это не забитые советские колхозники. И бунт их был, вопреки известному высказыванию Пушкина, не бессмысленным, а имеющим вполне определенную цель: прекратить самоуправство действующего в городе вооружённого отряда революционеров). Другой мир – чужой, оторванный от той почвы, на которой выросло Российское государство, мир, желающий радикальных перемен. Сейчас, с высоты нашего XXI столетия мы знаем, что второй путь был для России гибельным, и ничем нельзя оправдать моря крови и страданий, через которые прошла страна. А в то время либералы-интеллигенты раскачивали корабль государства, не предвидя, что вместе с кораблем потонут и они сами.
Ах, если бы человек, одержимый идеей разрушить государство, мог хоть на минуту увидеть то будущее, которое он сам себе готовит! И увидел бы тогда Набоков, как он бежит с чемоданами по трапу отплывающего из Севастополя парохода, оставив гранитный особняк в Петербурге, родовое поместье в пригороде, обреченный на скитания за границей вместе с такими же, как он, горе-либералами, заварившими в России такую кровавую кашу, что жители огромной страны расхлебывали ее долгие годы.
И увидел бы Алексей Иванович Окулов, как он, старый большевик, бывший член ВЦИКа, горбится с лопатой в руках на дне огромного котлована и мечтает как о высшем благе о миске мутной баланды и о своем месте на нарах в холодном бараке.
И увидел бы Александр Федорович Клушин, городской голова, дом которого был всегда гостеприимно открыт для политических ссыльных, как его волокут по каменным ступеням в подвал ОГПУ, потому, что, избитый на допросе, он не мог передвигаться самостоятельно.
Многое может удивлять нас в России начала XX века. Странным кажется, что слово «патриот», означающее человека, любящего свое Отечество, среди интеллигенции того времени считалось бранным. Судя по стенограммам заседаний Государственной Думы, назвать кого-либо патриотом означало заклеймить его как ярого врага прогресса, ретрограда. Зато большим почетом пользовались «западники» типа Набокова, про которых сказано: «и всё чужое возлюбил, и всё свое возненавидел». Но ведь любовь к своему Отечеству равносильна инстинкту самосохранения, и утрата у людей этого чувства грозит нации гибелью.
Странным кажется и отношение либералов-интеллигентов к террору. Они не только оправдывали террористов, но откровенно радовались, когда пуля или бомба лишала жизни государственного служащего, будь то министр, губернатор или простой городовой. А вот когда летом 1906 года был застрелен член Государственной Думы банкир Герценштейн, известный своими лево-радикальными взглядами, возмущению либеральной интеллигенции не было предела. Как-то сразу всем стало ясно, что это дело рук черносотенцев. Откликнулись на это событие и в Вологде. В Спасо-Всеградском соборе состоялась панихида по убиенному Михаилу, на которой служил, а потом и выступил с взволнованной речью священник Софийского собора Тихон Шаламов[7]. Совсем по-другому реагировали либералы, когда жертвой террористического акта становился не разрушитель государства, а его строитель или страж. Приведем здесь отрывок из воспоминаний А. А. Тарутина, выпускника Вологодской гимназии, после 1917 года заведовавшего культпросветом в Вологде[8].
.. А вот ученик выпускного класса реального училища Сергей Золотов – это уже не миф, а подлинная героическая личность. Золотов, чуткий свободолюбивый юноша, возмущенный реакционной воспитательной политикой директора Поморского, решил в компании с такими же самоотверженными и наивными товарищами убить Поморского. Бросил в квартиру директора бомбу; бомба взорвалась, но жандарм от просвещения остался цел, а юношей посадили в тюрьму. Просидевши здесь более года по приговору кровожадного царского суда, Золотов погиб от чахотки. Это было в 1911–1912 году.
Как видим, кровожадным, по мнению работника культуры, было царский суд, а не маньяк, пытавшийся взорвать своего учителя вместе со всей семьей.
Чем объяснить такую нравственную ущербность интеллигенции? Конечно, это следствие её безрелигиозности, отхода от Церкви, который начался со времен Петровских реформ и продолжается поныне.
* * *
В тот памятный день Павел работал в мастерской один: Веня исчез с самого утра. На улице послышались крики, распахнулась дверь и в помещение ворвались два гимназиста, здоровые парни с пробивающимися усиками.
– Эй, мастеровой, кончай работу, выходи на манифестацию.
Павел от неожиданности выронил шило из рук.
– А вы кто такие будете?
– Мы пролетарии, такие же, как ты. Сегодня наш праздник, пролетарский.
– Чего это вдруг? Понедельник сегодня. Никуда я не пойду. Крестьянин я, а не пролетарий.
– Ах ты, лапотник, мы тебе щас покажем классовую борьбу.
Гимназист пнул ногой столик с инструментом, тот с грохотом перевернулся. Павел вскочил, схватил толстую палку с деревянным сапогом-колодкой на конце.
– А ну, пошли вон!
В это время в дверях появился хозяин с бледным испуганным лицом.
– Павел, кончай работу, закрываю мастерскую…
Так Павел оказался в толпе крестьян, встретивших колонну демонстрантов на Гостинодворской площади. Когда боевики выстроились и направили револьверы на толпу, крестьяне опешили. Превосходство было явно не на их стороне, надо было расходиться. И тут раздался залп. Охнул и осел на землю мужик, стоящий рядом с Павлом, это был Николай – бочкарь из Ивановской. Широко открыв глаза, он держался за живот, из-под пальцев у него сочилась кровь. Раздался дикий, в сто глоток, крик толпы, в котором смешались ужас, отчаяние и ярость. Стрелявшие, как нашкодившие мальчишки, бросились врассыпную, кое-кто побросал оружие. Вдали мелькнула Венькина рыжая шевелюра и зеленая рубаха. «Вот гад, к крамольникам подался», – пронеслось в голове у Павла.
Он и ещё десяток разъяренных крестьян погнались за группой боевиков. Те свернули в какой-то двор с высоким забором и заперли за собой ворота. Крестьяне стали ломиться в ворота, и тут изнутри несколько раз выстрелили. Павлу обожгло лоб. Он схватился за рану и почувствовал кровь. «Пуля в лоб. Это что, конец?» – промелькнуло в голове. Однако вместе со всеми отбежал от ворот и сел на траву.
– Погоди, сынок, я тебе щас кровь вытру, – незнакомый мужик достал белую, видно, только что купленную женскую косынку, обтер Павлу лицо и стал промокать рану. – Не пужайся, – успокаивал он, – деревянные заусеницы торчат, щепкой тебе кожу содрало.
