Общежитие, в котором мне предстояло жить, оказалось напротив солдатских казарм. Комната с узкой кроватью и столиком у окна была на одного. На завтра до обеда мне разрешалось знакомство с посёлком, а потом ждала зона и обход по ней вместе с Мирзоевым. На том мы с начальством и расстались. Переводя дух, я огляделся: главное, жить можно, терпимо.

Говорят, что милует Бог и на чужой стороне; и эта комната с солдатской кроватью да столиком у окна заменит мне отныне родной дом.

Надолго ли?.. Теперь уже поздно решать – сам выбрал. Конечно, если глаза маленько разуешь, то спервоначалу любому не по себе станет. Но ведь жили здесь люди и до нас, будут жить и после нас. Разве не так? Что было – то видели; что будем – сами увидим; а ещё и то будет, что и нас не будет!..

Не выходит из ума, как мать любила говаривать: обомнётся, оботрётся – всё по-старому пойдет. А я всегда был в нашу родовую, тоже следом не отстаю: наше место свято!..

Разобрал я кровать – лёг прямо в пиджаке, с головой укутавшись, а после уснул разом так крепко, хоть свищи, душа, через нос! И спал до самого утра, как маковой воды напившись.

Утром выяснилось, что посёлок полностью находится на болоте, поэтому повсюду были мостки. И вдоль, и поперёк. Дома как на подбор: все барачного типа, разбросанные по обеим сторонам речушки Курдюжки. Возле общежития – магазинчик, следом пекарня, из которой валил чёрный дым, а на крыльцо то и дело выбегали лысые молодцы в исподнем с неизменными папиросами в зубах; ничем не примечательный садик и столовая примостились на окраине елового леска, из которого, добрые люди сказали, порыкивал порой мишка да шлялись рыси с волками; а ещё – библиотека.

Сюда я вошёл поспешно, – только что не вбежал.

Библиотекарша, невзрачная и бледная – в чём только и дух держится! – медленно выводя буквы, заполнила карточку. Между двух стеллажей – как тут и был! – бюст Фёдора Михайловича Достоевского; незабываемый взгляд его точно вопрошает о главном: о чём-то родном и давно забытом…

Здесь я и остался – взял «Дневник писателя», в свое время так поразивший меня и заставивший о многом задуматься, крепко и надолго.

А выйдя из библиотеки, выяснилось, что в стороне, откуда мы приехали накануне, с трассой пересекается дорога, проложенная деревянными настилами и огороженная с обеих сторон колючей проволокой; над всем этим – множество столбов с лампочками под чёрными жестяными абажурами…

И потом, редкими свободными вечерами, непонятно отчего приходил я сюда и, незамеченный, смотрел, как идут и идут, растянувшись в длинную тёмную цепь, люди; и, точно живые, стонут и шевелятся под ними скрипящие и шатающиеся мостки; лай овчарок и хриплые грозные окрики; и хотя во время следования разговоры строго-настрого запрещались, – голоса, голоса, голоса…

До сих пор неведомо, что же заставляло меня приходить сюда, к этой старой, расщепленной временем берёзе, скрывающей от чужого взгляда, но только доподлинно ясно: не узнав горя – не узнаешь и радости…

«У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся, но есть, необходимо, и жизнь, вновь складывающаяся на новых уже началах. Кто их подметит и кто укажет? Кто… может определить и выразить законы и этого разложения и нового созидания?..» – читалось потом в «Дневнике писателя». А болящий ожидает здравия даже до смерти. Век живи, век надейся!..

«ВХОД В ЗОНУ ТОЛЬКО ПО ПРОПУСКАМ», – гласило на зелёной железной двери пропускного пункта при входе в жилую зону осуждённых. И узкоглазый солдат с красными погонами всё не мог взять в толк, что на меня выписан пропуск, пока не появился сам Мирзоев, после чего мы, благополучно миновав препятствие, прошли несколько десятков метров и открыли дверь в дежурную комнату.

Но я успел-таки по пути оглядеться: кругом стенды да длинные дома-бараки, а на каждом из них – прожекторы, в этот час с бездействующим светлым глазом, потому что при необходимости фонарики горят да горят, а видели ль, не видали, понятно, ничего не говорят…

При нашем появлении всем как подсыпали перцу: вскочил за барьером сержант-сверхсрочник с повязкой на рукаве, а за порогом, вытянувшись, ожидал и сам дежурный: полный лейтенант со вскинутой к шапке растопыренной пятерней.

– Товарищ майор! – рявкнул он. – За время дежурства происшествий не случилось. Докладывает помощник начальника колонии лейтенант Сирин!

– Вольно! – покачал головой замполит, с любопытством глядя на дежурного: – Ну, Сирин, ну, Сирин…

– А что, Рамазан Рамазанович, по уставу действую. У меня закон – от устава ни на шаг. Железно!

Мирзоев дернул щекой и представил меня: мол, прошу любить и жаловать. Новый начальник отряда Цыплаков Игорь Александрович – собственной персоной.

– О, пополнение, – заулыбался лейтенант во всю ширину рта. – Дело, дело! – А голос-то что в тереме!..

Знакомство с зоной началось с клуба, к которому была пристроена библиотека. В клубном зале находилось полно коричневых крепких лавок со спинками, пронумерованных белой краской. Только около входа несколько скамеек выявилось без чисел – для администрации: здесь бывают сотрудники во время мероприятий; над головой – аппаратная… Экран – деревянный щит, обтянутый белой материей и отделяющий сцену от зала, – поднимался к потолку и возвращался обратно завклубом, который сейчас мелким бесом вертелся вокруг да около и с молчаливо-благосклонного согласия начальства рассказывал обо всём этом, сладко жмурясь. Такой и до Москвы напоказ без спотычки побежит – только заикнись!..

Длинные и серые бараки отрядов походили друг на друга, как родные братья. Разница состояла только в расположении: если первые три находились едва не вплотную, то остальные полукольцом охватывали зону.

В середине была вечерняя школа, столовая с медчастью и комната с надписью: «Совет коллектива колонии». С торца неуклюже приткнулось ещё строение, где новички проходили карантин. Вроде и не просторно, да дворно. А на видном месте – напротив библиотеки – штаб, в котором помимо кабинета начальника колонии располагались и помещения его заместителей; в промежутке – небольшое поле. Здесь в хорошее время гоняют в футбол, а зимой это поле заливается водой, и на нём происходят нешуточные хоккейные баталии. Во всяком худе и верно, что не без добра.

Но вот и общежитие отряда, который мне предстоит со дня на день брать в свои руки… Вошли. День мой – век мой; что до нас дошло, то и к нам пришло… Навстречу метнулся осуждённый – жердяй, в плечах лба поуже; брови – что медведи лежат; в нитку вытянулся перед замполитом, ни одна складка не скользнёт по чёрной спецовке, сапоги – зеркалом; доложил:

– Завхоз отряда Сугробов! Отряд занимается по распорядку дня! – А сам неприметно на меня посматривал: конечно, известно, что ждется новый начальничек-начальник.

– Ознакомьте Игоря Александровича с отрядом! – коротко достал языком Мирзоев.

Завхоз Сугробов деловито наладился объяснять расположение вверенного отряда, старательно помогая руками, глазами и даже своим подвижным телом: только знай, запоминай. После входного тамбура следовало фойе – всё в стендах, заполненных сводками, таблицами и призывами. Слева – две двери; здесь живут звенья отряда – по две секции в каждом помещении; справа – то же самое. Прямо пойдёшь – дверь начальника отряда, а впритык, через тамбурок, вход в курилку с умывалкой.

В секциях – койки в два яруса, заправленные на удивление чисто, с подверткой простыни по одеялу, а между койками – одна на другой – самодельные тумбочки. В конце секции – ещё двери: там каптерки, в них для одежды и обуви расположены шкафчики, встроенные в стену; на всём прибиты и прикручены таблички с указанием фамилии, отряда и звена осуждённого. А у входных дверей – алюминиевые бачки с водой. Все рассовано по своим местам – по сучкам да по веточкам, – просто, никаких излишеств.

Завхоз Сугробов, объяснявший деловито и толково, вьюном заходил то с одного, то с другого бока, а замполит тем временем скрылся в кабинете отрядника, куда мы вошли в последнюю очередь. И здесь глаз хозяйский на месте – прямо стол начальника отряда, напротив завхоза; десяток стульев, сейф и полка с документацией, а над окном, в разрисованных яркими красками горшочках, пущены к жизни цветы… Работай да любуйся.