– Что ж, с Владленом Игоревичем я лично знаком не был, но наслышан о его картинах. Очень много ярких цветов, преимущественно психоделика и невероятная экспрессия. Очень жаль, что так произошло. Очень жаль.

– А что вы скажете по поводу его выходки восемнадцатого марта? Вы считаете, это был адекватный поступок, или в нем уже говорила просыпающаяся постепенно болезнь?

– Простите, не слежу за новостями искусства. Ах, да, припоминаю. Когда он устроил перформанс смерти и вскрывал вены на глазах у тысячи зрителей? Вполне возможно. Желание каким-либо образом вредить себе уже намекает на наличие психического заболевания, ведь в человеке природой заложен инстинкт самосохранения, как и у любого животного. И если стремление к самоповреждению или, еще хуже, к суициду настолько велико, что перебарывает этот инстинкт, то… то… в общем-то, вы поняли, что я имею в виду.

– Спасибо, Леопольд Андреевич. Что вы думаете по поводу диагноза Комиссарова?

– Как известно, шизофрения не приходит резко. Главные симптомы постепенно возникающей шизофрении – это, во-первых, отторжение от социума, во-вторых, пренебрежение простейшими гигиеническими процедурами, например, принятия душа или чистки зубов. Ну, и галлюцинации конечно. Вполне возможно, что Владлен Игоревич слышал голоса, которые говорили ему что-либо. Понимаете, я считаю, что, начиная с двадцатого века, нормальных психически творческих людей просто не существует. Тот же Ван Гог, который отрезал себе ухо – разве это психически нормально? Все эти самопровозглашенные гении, все эти новые Ван Гоги и Рембрандты, все они… да-да, таких изолировать надо и лечить принудительно. Я считаю, что психические заболевания необходимо искоренять в зародыше, чтобы не случилось никаких… м-м… инцидентов.

– То есть, Леопольд Андреевич, я правильно вас понимаю, что вы объявляете сейчас сумасшедшими всех творческих людей?

– И да, и нет. Я не считаю умение и желание рисовать психическим отклонением, ведь, в конце концов, стремление творить заложено у каждого человека. Я имею в виду их идеи. Ведь сейчас такое время, что каждый мнит себя гением, а для этого необходимо придумать что-то новое. А так как нового уже не придумаешь за столько лет исторического развития человечества, что индивид в попытках выставить что-либо неординарное, извините за выражение, едет крышей. Возможно, сейчас это прозвучит грубо, но я бы порекомендовал родителям следить за творчеством своих детей и, как только в их рисунках появляется что-то безумное или депрессивное – что сейчас рисуют дети? Каких-то сказочных героев? В любом случае – тут же руки в ноги и вперед, к психологу. Это может быть симптом чего-либо опасного.

– Что вы можете сказать конкретно по Коммисарову?

– А что я могу сказать? Понимаете, я человек старой закалки, выросший на классическом искусстве, и вот эти все модерны, постмодерны, мне это чуждо, понимаете? Я считаю, что перед тем, чтобы объявлять себя художником, необходимо научиться рисовать.

– Леопольд Андреевич…

– Я не закончил. Все эти ваши модернисты, метамодернисты и так далее не в состоянии изобразить даже нормальное человеческое лицо с человеческими пропорциями, куда им? Малюют какую-то ерунду и называют ее искусством.

– А как же психоделика?

– Мы с дочерью недавно ходили на одну из выставок Коммисарова – еще до происшествия восемнадцатого марта, как вы сами понимаете – и ей очень понравилось. Мне, в принципе, тоже, как я и говорил, очень, очень красивые цвета, резкие линии, да, но я не считаю это искусством. Мой внук лучше нарисует.

– Спасибо, Леопольд Андреевич! Напомню, с вами было радио «Крот», и теперь…

Устало потерев виски, Саша приглушила радио так, как это максимально возможно, и голос ведущего затерялся в гуле кипящего чайника. Через открытую оконную раму ворвался ледяной, промозглый осенний ветер, и Саша поежилась. Хотелось плюнуть на все, прогулять школу – даром, все равно ее никто там не ждет, разве что люли за плохо выполненное домашнее задание – забраться в кровать и не вылезать до конца дня, залипнув в очередной сериал.

– Саша-а-а! Ты проснулась?! – крик матери из соседней комнаты очень больно ударил по голове, и Саша поморщилась. Незачем так орать.

– Да, мам.

– В школу собираешься?

– Собираюсь, мам.

– После школы зайди в магазин и возьми овощей, сделаешь себе салат. Я сегодня буду поздно, но все равно не смей приглашать своих друзей. Знаю я вас, подростков!

Саша усмехнулась, допивая чай. Можно подумать, у нее целая куча друзей, которые общаются с ней не из жалости и с которыми можно устраивать безбашенные вечеринки, как в американских

– Хорошо, мам.

Раз мать проснулась, надо собираться и ехать. А то будет стоять над душой, что-то рассказывать и ругать, ругать, ругать непрерывно, а у Саши и так ужасно болят виски.

Что-то не давало ей покоя, мешало думать о сборах, словно будто в сердце засела огромная заноза: тронешь ее – и сразу накатывает чувство незащищенности и страха, поднимается рой ужасных, постыдных воспоминаний, которые по ночам доводят до дрожи.

Ах, да. Саше опять снился этот сон.

Троллейбус снился ей каждую ночь, но впервые ей удалось увидеть лицо кондуктора. До этого ей снился лишь темный, теплый мужской бас в глубине салона, что настойчиво звал и шептал на ухо самые сокровенные мечты.

Вообще, Саше часто снились самые странные на свете сны. Например, как она роется на полках огромных шкафов в бесконечной библиотеке, и разыскивает фотографии своей семьи. Тех родственников, которых у нее никогда не было: снимки дедушек в комбинезонах, бабушек с цветными волосами и в матерчатых платьях, тети в кожанках и дяди с гаечными ключами. Ещё она видела кошмары о том, как несется прочь от странных безликих чудищ, спасается от погони в никогда не существовавших районах, прячется на пятнадцатом этаже в пустых тринадцатиэтажных домах. Ей снились лучшие друзья которых просто не могло быть наяву, снились говорящие кошки и собаки, грезились бесконечные лабиринты из зданий и поликлиник с общественными бассейнами, в которых она мчалась, будто белка в колесе.

Но никогда, никогда ей не говорили того, что сказал вчера кондуктор троллейбуса без номеров – Вадим Абрамыч. С ней вообще никто не разговаривал так запросто и с таким теплом. Может, это и правда – то, что он тогда объяснял? Может, на самом деле она и правда не принадлежит этому миру, и ее место где-нибудь в другой реальности. Не потому ли на тоска на душе стала для нее привычным состоянием? Так, должно быть, тоскует житель Альфы-центавры, оставшийся по несчастливой случайности на Земле, глядя в звездное небо.

– К черту это все, – пробормотала Саша. – К черту троллейбус, к черту другие миры, и сны к черту. А то так можно и крышей поехать.

– В общем-то, шизофрения Коммисарова имеет логическое обоснование, – согласился с ней голос из радиоприемника. Приглушенный, но все еще не заткнутый, ведущий так и заливался соловьем о сумасшествии какого-то несчастного никому не сдавшегося человека. – Напоминаю, друзья, московское время шесть часов тридцать минут, в эфире радио «Крот»…

Полчаса, господи боже. Если Саша не успеет на автобус, у нее будут огромные проблемы. Быстро накинув вязаный свитер и схватив рюкзак, валявшийся в прихожей, она наскоро начесала на голову конский хвост и, обувшись, выскочила на улицу. Было еще темно – немудрено, в шесть-то утра в ноябре – а промозглый ветер дул прямо в лицо. Закутавшись поплотнее в шарф и включив Led Zeppelin, Саша упрямо брела к остановке.

– Расскажу сегодня Ане про троллейбус, – подумала она, прислонившись головой к ледяному стеклу. – Наверное, хоть это ее в моей жизни заинтересует.

Сквозь проливной дождь автобус вез Сашу к школе, от которой она уже давно не ожидала ничего хорошего и уже на первом уроке считала минуты до трех часов. Опять нудное брюзжание старых маразматиков и маразматичек, опять издевательства одноклассников, опять отвратительная еда в столовой. Новая книга у нее в рюкзаке терпеливо дожидалась своего часа. Сегодня занятия такие скучные, что пожалуй, быть ей дочитанной до середины.