Я вознамерился заглянуть в Витькину палатку, чтобы проверить, там ли он, не проспался ли он и не убрел ли куда-нибудь. Но мне не пришлось этого делать - навстречу мне из палатки вылезла Аленка.

- Витька там? - спросил я её.

- Да.

- Спит?

Она кивнула. Очевидно, теперь на его компанию нечего было рассчитывать. Время было ещё детское, всего пол-четвертого, и надо было придумать, чем заняться дальше. С нашего костра опять все смылись, и мы с Аленкой отправились к "Восемнадцати". Там Зубр пел песни разных известных авторов, и мы присели послушать. Тут же и Мак Сим сидел, уже вполне протрезвевший. Тут же и Краснопольский околачивался, все ещё со своим дипломатом.

Было очень зябко. Костер здесь был не из больших, и его тепло слабо доходило до нас. Я заметил, что Аленка чуть-чуть дрожит.

- Замерзла? - спросил я.

- Ага.

- Я тоже. Давай греться друг об друга, - я обнял её, крепко прижал к себе и положил голову ей на плечо. Мне сразу стало хорошо и тепло, но едва я закрыл сразу начавшие слипаться глаза, как обнаружил себя парящим в центре безграничной Вселенной, наполненной тысячами звезд, и в этой Вселенной было очень неуютно. Я ощутил, что меня понесло фантастическим зигзагом по неведомой спирали, гигантской и раскручивающейся. Все это существовало только в моем воображении, но думаю, что если бы не опирался на Аленку, я бы в конце концов свалился с бревна. Я ещё крепче прижался к Аленке и с трудом разлепил глаза. Головокружение прошло, но глаза отчаянно пытались закрыться. А потом меня начало мутить. Как раз в этот момент до меня дошла пущенная по кругу бутылка водки. Краснопольский вручил её мне, но я с отвращением поглядел на неё и пустил дальше.

- Что, плохо? - спросил Сашка.

- "Звездная болезнь" - ответил я.

Он поинтересовался, что это такое, и я объяснил, что я так называю то состояние, когда летаешь по бескрайней Вселенной.

- Понятно, - сказал он. - Я думал про другое, - и стал рассказывать, как он однажды решил стать эльфом.

- Эльфы видят пятнадцать миллионов звезд, да? - спросил он.

- Ну, допустим, - я понятия об этом не имел, но поверил, потому что не мог понять, как они существовали в сумеречном мире, когда над Средиземьем не было ни солнца, ни луны.

- А человеческий глаз - около трех тысяч. Все дело в том, что у эльфов смещено цветовосприятие, и они видят в ультрафиолете. Ну, и я договорился с одним мужиком, он мне облучил глаза ультрафиолетом, чтобы ненадолго изменить границу восприятия. И я увидел около миллиона звезд.

- Ну и как?

Он что-то пробурчал, из чего я понял, что впечатление было не слабым, и он больше не жаждет повторить этот опыт.

- Ну и сумасшедшие вы все-таки, толкиенисты! - заметил я.

- А ты знаешь, какое у меня прозвище? Гэндальф. Потому что я, как и он, тоже всюду свой нос сую.

Нос у него, надо заметить, был очень длинным.

9.

Через какое-то время я обнаружил Витьку. Он стоял в темноте за моей спиной, шатался и дрожал крупной дрожью - то ли замерз насквозь в палатке, то ли у него такая странная реакция на сильный перепой.

- Проснулся? - спросил я.

- Аг-га, - промолвил он, стуча зубами. - У н-нас ещ-ще ост-т-талось ч-что-нибудь?

- У меня только вино.

- У м-меня в п-п-палат-тке гд-де-то д-должна б-быть ф-фляжка с п-п-портвейном, - еле выговорил он. - Б-будь д-д-другом, п-п-принеси?

Я отправился к нашей палатке, а по пути мог наблюдать ещё одну любопытную сцену: в стельку пьяный Поленов пытался заползти в свою палатку. Он тыкался головой в бок палатки, потом отползал немного и опять пытался протаранить стенку. Но увы, ничего у него не получалось. А ведь, как мне стало потом известно, в палатке его ждала женщина.

Я действительно обнаружил в нашей палатке фляжку, а в ней на дне немного портвейна. Не знаю, как он уцелел. С портвейном я вернулся к Витьке, мы отошли в сторону, и я налил ему в кружку. Он взял кружку в руки, но руки у него так тряслись, что он не мог донести кружку до рта, и только все расплескивал. Пришлось поить его, как маленьких детей кормят с ложечки. Не знаю, пошло ли это ему на пользу или нет, но дрожать он перестал. Через несколько минут он нашел какой-то торчащий из земли кол - наверное, остатки срубленного дерева - лег на него животом и стал излагать наружу все, что он думает об этом мире. Блевал он так долго и обильно, что я даже испугался, что это с ним так сурово? Аленка принесла от костра чай и стала его отпаивать.

Тем временем на костре Зубр кончил петь - видно, исчерпал себя - и наступившим молчанием воспользовался Краснопольский. Он, зачем-то взяв гитару в руки, читал энергичные стихи, яростно налегая на букву "р", а-ля Высоцкий. Я оказался рядом с Зубром и слышал, как тот негромко сказал:

- Он, конечно, м.., но стихи читает здорово.

Потом гитару взял Витька, но то ли он ещё не отошел до конца, то ли желающих слушать не было, - что-то у него не пошло. Он опять попытался спеть "Лошадок", видимо, забыв, что их уже пели, но никто его не поддержал, он пропел пару куплетов и завял. Потом он спел себе под нос ещё две-три песни, и мы решили, что пора идти спать.

Но прежде чем сделать это, мы распрощались с Краснопольским. Он решил уехать прямо сейчас, на первой электричке, и не ждать до утра. Мы обменялись с ним рукопожатиями, и он удалился, походкою твердой шагая по хляби. И весь такой гордый, и весь такой с дипломатом.

Я долго пытался поудобнее устроиться на жестких пенках и соорудить что-нибудь вроде подушки под голову, когда у соседнего костра какие-то женщины запели щербаковскую "Душу".

- Я не могу, - страдальчески сказал Витька. - Меня сейчас опять тошнить начнет! - и с этими словами он выскочил из палатки, подбежал к костру, отобрал у этих дам гитару и спел эту песню так, как по его мнению, её было нужно петь. После чего возвратился, удовлетворенный, и мы стали засыпать. Поначалу было прохладно и неуютно, и едва я закрывал глаза, опять начиналась "звездная болезнь", и меня начинало мотать по Вселенной из стороны в сторону. Но потом я сдвинулся немного, прижался к боку лежавшей между мной и Витькой Аленки и потихоньку сумел заснуть.

10.

Утром я, как всегда, проснулся раньше всех, и когда окончательно продрал глаза, вылез наружу. Голова трещала и болела, и ноги не желали стоять прямо, но я решил, что это пройдет, особенно, если сейчас хлебнуть винца. Ждать, когда проснется Витька, было бессмысленно, поэтому я немедленно направился к своему шмотнику, по-прежнему стоявшему под деревом, сунул в него руку, но ничего не обнаружил. Я удивился, пошарил повнимательней, но опять безрезультатно. Тогда пришлось приступить к интенсивным поискам. Я вышвырнул из шмотника все наружу, заглянул в карманы и окончательно убедился, что бутылки нет.

- Блядские хоббитцы, где бутылка? - пробормотал я и почесал в затылке. - Не оставили горлуму вкус-с-сненького вина. Ничего не понимаю. Куда она делась? Мы же её вчера не выпили! - я хорошо помнил, что вчера, уже немного протрезвев, я её находил - значит, мы не могли её выпить, когда у меня отшибло память. Я засунул голову в палатку и спросил:

- Витька, ты не знаешь, куда делась бутылка вина?

- Не знаю, - проворчал он спросонья. - А что?

- Да исчезла куда-то. Не могу найти.

- Может, вчера выпили?

- Не выпивали - я точно помню.

- Ну значит, стащили, - предположил он.

Стащили! Ни хрена себе! Конечно, я как всегда, сам дурак, надо было все бутылки убрать в палатку, да и шмотник тоже, но я всегда был склонен несколько идеализировать КСП и не подозревал, что в лесу есть люди, способные шуровать по чужим шмотникам. Сразу стало очень грустно и тоскливо. А тут ещё и зябкий ветерок дует, и мелкий дождик закапал, и поплыли всякие сожаления о том, что вчера все-таки нажрался как свинья, хоть и собирался только "других угощать", и из-за этого не помню, что происходило - а такие пьяные провалы в памяти очень неприятная штука, возникает какое-то странное ощущение, что у тебя как будто стащили кусок жизни, а потом постепенно, как на недоэкспонированной фотобумаге, в памяти проступают обрывки каких-то разговоров, и вспоминая их, злишься на себя за то, что нес такую чушь - и массу возможностей не реализовал: к Новгородцеву не сходил за джином, у Адама не вытребовал обещанное амаретто, и про Инку забыл напрочь, и по кострам не походил, песен почти не слушал, да к тому же чем дальше, тем больше меня мутило. И у меня возникло желание немедленно взять шмотник, собраться и уйти отсюда, уехать домой, и больше никогда ни за что ни на какие слеты, где крадут чужое вино и спаивают несчастных идиотов, не ходить. И может быть, я бы действительно уехал, но уж больно не хотелось ехать в одиночку. Я опять залез в палатку и спросил у Витьки, когда они собираются ехать в Москву.