Звуки. Даже самые тихие, самые невинные они имеют свойство раздражать и доводить до умоисступления, если повторяются. Дело, конечно не в звуках, а в тебе самом, но…

Виталик Коротаев с ненавистью взглянул на настенные часы. Дешевка, с претензией на произведение искусства. Коричневый пластмассовый короб. Стекло. Сверху, прямо под циферблатом позолоченный, рельефный храм Василия Блаженного. Внизу, в отдельном окошке – кораблик. По идее, он должен был вращаться. И поначалу вращался. Благодаря второй батарейке. Пару раз Виталий покупал питание. Потом перестал. Хрен с ним, с корабликом. Хватит и часов.

Так кораблик сел на мель. Или попал в штиль. Или просто пришел в порт, согласно… Как его? Фракту.

За такое святотатство по отношению к паруснику Коротаеву мстила его подружка – секундная стрелка.

Цок-цок… Цок-цок… Бег по кругу. Бесконечный бег. Цок-цок… Этот тихий звук по ночам превращался в удары кузнечного молота по наковальне. В удары подков коней, скачущих по булыжной мостовой его мозга. Цок-цок… Цок-цок… Пытка, блядь, настоящая пытка.

А если учесть, что из-за закрытой двери спальни доносились то хрипы, то стоны больной жены, впору было утопиться.

Идти к речке Коротаев не собирался. Пока, по крайней мере. Он боролся с омерзительными звуками с помощью телевизора. Увеличивал громкость. Цоканье секундной стрелки и хрипы-стоны заглушал бодрый голос диктора, рассказывающего о количестве заболевших ковидом. Или повествования о чудесах египетских пирамид. Или боевой клич человека-паука, совершающего очередной подвиг. Или соблазнительный баритон Джеймса Бонда, договаривающегося о безудержном сексе с очередной красоткой в перерыве погони за Блофельдом.

Виталик встал с дивана. Взглянул на две книжки, которые лежали на спинке раскрытыми. Эдгар По. Николай Гумилев. Его любимые авторы на данном отрезке жизненного пути.

Коротаев плюхнулся в кресло, поднял с ковра пульт и нажал кнопку с плюсиком.

Цоканье стрелки на этот раз потонуло в воплях жертв убийцы с бензопилой из Техаса.

Вопили очень реалистично, но что делалось в нижнем правом углу штата Техас Коротаев разобрать не мог: вместо изображения там были только разноцветные полосы.

Как-то в стельку пьяный Виталий додумался посмотреть какое-то политическое шоу. Не рассчитал мощи своего азарта. Категорически не согласился с кем-то из выступающих и запиздячил пустой бутылкой из-под водки в телевизор. Надеялся попасть в морду оппонента, но, слава Богу, промахнулся. Ненавистная рожа была в центре пятидесятичетырехдюймового экрана. Горе-снайпер угодил в нижний правый угол…

Весело, конечно, но… Что дальше? Полный и бесповоротный пиздец. В спальне – больная жена, которой по словам мордастой, пышущей здоровьем докторши, осталась неделя или месяц.

В карманах джинсов – жалкие остатки наличности.

Если он прекратит ночные походы за водкой и пивом и станет тратиться исключительно на еду, денег хватит на пару недель. Новых поступлений не ожидается. Из-под пера некогда ретивого журналюги Коротаева уже полгода не выходило ничего путного. Когда он садился за ноутбук и пытался что-то накарябать, все творческие потуги заканчивались нажатием сочетания клавиш шифт-делит. Получалась такая хуйня, что волосы вставали дыбом во всех местах.

А чего ждать? Он никогда не мог писать в плохом настроении. Никогда не мог построить из кирпичиков слов домики абзацев, если напивался. Не был ни Эдгаром По, ни Стивеном Кингом.

Первому достаточно было бахнуть виски или хлебануть настойки опиума, чтобы выдать «Убийство на улице Морг». Второй ширялся так, что не помнил, как написал своих знаменитых «Томминокеров». А Виталика Коротаева слепили из другого теста, использовав не пшеничную, а ржаную муку.

Онкология, превратившая красавицу-жену Светлану в худющего и очень капризного монстра, настроения Виталию, понятно, не подняла. Пьянство, помогающее заглушить депрессию, творческому подъему не способствовало.

Тупик, ебаный в рот. Тупик.

Месяц, как он перестал общаться с людьми. Месяц, как перестал бегать в аптеку за дорогущими и совершенно бесполезными лекарствами для Светы. Месяц, как перестал платить за квартиру. Сдался. Поплыл по течению реки невзгод, собиравшейся вынести его в море безысходности.

– Виталик…

Поначалу Коротаев решил, что слышит голос персонажа фильма про резню бензопилой. Не сразу сообразил, что его зовет жена.

О, черт! Проснулась. Будут проблемы. Светка обязательно услышит, как откроется входная дверь и ее благоверный отправится в свой еженощный поход на автозаправку за очередной порцией бухла.

Странное дело. С той поры, как жена стала подданной королевства, в котором безраздельно правил Его Величество Рак, она потеряла килограмм сорок в весе, с трудом ворочала языком, сделалась желтой, как подсолнухи на картине Ван Гога, но… Слух ее обострился.

Настолько, сука, что он не мог сделать шага по квартире без ее ведома. Она слышала все, включая бульканье наливаемого в эмалированную кружку пива, звон очередной бутылки водки, занимавшей свое место в батарее пустых пузырей, заполонившей уже процентов двадцать полезной площади кухни.

– Виталик? Виталик! Ты где?

Чего тебе, блядь?! Когда угомонишься?! Когда перестанешь донимать меня?! Когда опухоль твоего ебаного мозга отключит твои речевые и слуховые аппараты?! Отпусти меня, тварь! На волю! В пампасы!

Коротаев встал. Толкнул в дверь в спальню.

– Что, любимая? Я здесь…

Любимая… Лжец. Пиздабол. Никого не обманешь своим елейным голоском. Любимой она была… Дай Бог памяти… Ну, года этак два назад. Стройняшка, с длиннющими ногами, классной фигурой, задорной улыбкой и короткой, ассиметричной, идеально уложенной прической. Чего уж там! В те благословенные времена и он сам выглядел гораздо лучше, чем сейчас. Много работал. Получал приличные гонорары за статьи, в которых описывал всю никчемность и убогость белорусских властей. Клеймил позором толстозадых системных иуд. Слыл борцом за справедливость и получал не только деньги, но и несказанное удовольствие. Собирался даже замахнуться на роман. А потом все, ебана жизнь, все рухнуло. Светка стала обузой, тяжеленным жерновом на его бедной шее. И он, как последний гандон, желал своей любимой смерти. А может правильно делал? Смерть смерти – рознь. В нашем случае она – избавление. Благословение свыше. Там ведь ей будет лучше. А к нему, наконец, вернется… Что? Что вернется? Не пизди сам себе, дорогой Виталик. Нечему возвращаться. Неудачником ты был всегда. Неудачником сдохнешь. Болезнь Светки просто расставила все по своим местам. Говно останется говном, даже если намазать его слоем меда. Нечего валить с больной головы на здоровую. Ты, Коротаев, сам внушил себе, что являешься гением, а Светка поддерживала эту дурацкую иллюзию. Была подпоркой для ветхого плетня. Когда подпорка сломалась, плетень рухнул. Пиздец на холодец.

Коротаев присел на край кровати. Скорчил сочувственно-заботливую гримасу.

– Света?

– Пить…

– Сейчас. Секундочку.

Он потянулся к чашке и графину, который стояли на прикроватной тумбочке.

Блядство. Чем здесь так воняет? Смесь из ароматов мочи, пота, грязных простыней и лекарств заставила Виталия поморщиться. Он наполнил чашку, поднес ко рту жены. Жены? Существа. С растрескавшимися, бледными, как сырые котлеты губами. Впалыми щеками и острым, как наконечник копья, носом. Глазами, которые выглядывали из темных ямок, как снайперы из амбразур. Тонкими, как веревки, руками. Выпирающими, грозящими проткнуть кожу, ключицами.

Света, не отрывая голову от подушки, сделала несколько глотков. Причем большая часть воды попала не в рот, а на подбородок и грудь. Виталию пришлось вооружиться полотенцем.

– Ты напилась? Или еще хочешь?

Жена не ответила. Глаза ее были закрыты.

Отлично. Уснула. Не придется корчить из себя первоклассную сиделку. Не придется делать вид, что сочувствуешь. Все. Уходим. По-английски. Стоп-стоп. Поцеловать. Так поступают приличные мужья. Если она прикидывается спящей, будет знать, что он ее… Любит, сильно сказано. Жалеет и заботится. Итак, чмокнуть в щеку. Не в губы. Только не в губы. Однажды он сделал это и охуел от запаха изо рта своей боевой подруги. Настоящая выгребная яма. Так, должно быть, пахнет рак. Пиздежь, что он не имеет запаха и цвета. Цвет его желтый. А запах… Словарного запаса не хватит, чтобы его описать.