– Сдохнешь, —

и, не дав туго соображавшему с похмелья Ивановичу и рта раскрыть в свое оправдание, так же внезапно удалившегося, и всерьез задумавшись, придя к выводу, что без достойного в жизни занятия он рискует плохо закончить, как-то раз засидевшись у телевизора, не смолкая верещавшего о грядущих в стране переменах и набиравшей ход гласности и перестройке, на удивление быстро заснув, Иванович увидел будущее, купидонов, в коротких хитонах с крылышками на спине маршировавших под музыку, людей, которых нельзя было отличить от клонов, киборгов, которых нельзя было отличить от людей, и необычных существ, разговаривавших человеческими голосами, так явственно звучавшими в зацементированных мозгах Ивановича, что, проснувшись с утра пораньше, он рассчитывал на исчерпывающий комментарий от бессмертия, но, не дождавшись, вынужден был ограничиться возникшими у него домыслами, неотвязно преследовавшими Ивановича до самого порога штаба ВВС округа, куда ему надлежало явиться, чтобы ответить на возникшие вопросы в финчасти, пытавшейся понять, как могло получиться, что насчитанная Ивановичу выслуга лет превышает его возраст, и объяснив майору-бюрократу, что в этой жизни все может быть, и даже невозможное возможно, но только если распрощаться с пропахшим канцелярской пылью кабинетом, сделав все дела, возвращаясь домой, Иванович маршировал мимо старинного серого здания с отвалившейся штукатуркой, как вдруг его громко окликнули по имени, и бросив сощуренный взгляд в сторону укрывшейся в зелени шашлычной, распространявшей на всю улицу призывный аромат, он тотчас узнал Славку Корсуна, штурмана из "шперенбергского полка", размахивая длинными, как грабли, руками, фальшивым голосом пропевшего: "мы рождены, чтоб сказку сделать былью", а через минуту Корсун, не радости от встречи, разливал по стаканам коньяк, и признавшись Ивановичу, с которым он виделся последний раз лет десять тому назад, что не поверил ходившим слухам, будто того похоронили, услышав в ответ:

– Не одному тебе так показалось, —

умолк с тем выражением лица, как если бы он вглядывался со своего штурманского сиденья сквозь молотящие воздух винты в проплывавшую в разрывах облаков расчерченную квадратиками лесов и полей землю, а Ивановичу, хранившему в памяти позывные и посадочные курсы всех аэродромов, с которых ему когда-либо приходилось взлетать, вдруг вспомнилось, как однажды, командированный в Горький за новыми МиГами, вместе с тремя летчиками «кетенского» полка он вылетел из Шперенберга попутным транспортным самолетом в Москву, из-за грозы вместо столицы приземлившимся в Мачулище, и так как никто не додумался взять с собой в дорогу деньги, Корсун, он был штурманом на том транспортнике, извлек откуда-то большую коробку:

– Продашь на вокзале, —

и, вручив Ивановичу всю мелочь, которую удалось наскрести у экипажа по карманам, заверил:

– На такси хватит, —

но торговать фарфоровым сервизом «Мадонна», в стиле рококо, на двенадцать персон, с полуобнаженными богинями и ангелочками, Ивановичу не пришлось – за трешку добравшись до железнодорожного вокзала, они отыскали военного коменданта, удостоверившись, что перед ним военные летчики, которым кровь из носу с утра необходимо быть в Москве, а денег на билеты нет, приказавшего начальнику военного патруля посадить всех четверых в первый же следовавший в столицу поезд, и, доехав до Москвы не без помощи проводника, разместив летчиков в забронированном купе и на протяжении ночи расспрашивая про силу и мощь нашей авиации, потрясенного растущей обороноспособностью страны и не скупясь угощавшего командировочных военных чаем, консервами, колбасой и водкой, всегда имевшейся у него про запас, прощаясь с гостеприимным проводником в тамбуре, Иванович протянул тому сервиз:

– Награждаетесь ценным подарком за службу Родине, —

а проводник, хоть и не до конца протрезвевший, но был не дурак, поэтому схватил коробку и, выпятив грудь, выпалил:

– Служу Советскому Союзу, —

и вернувшись из прошлого в настоящее, разговорившись с Корсуном, перечислив по именам общих знакомых, закусывая коньяк шашлыком, жареным луком и дольками лимона, Иванович вздохнул:

– Дел нет, одни удовольствия, —

и признавшись, что городская жизнь его не прельщает, но все чаще приходит в голову мысль махнуть в Крым и поселиться где-нибудь недалеко от моря, и не обязательно в роскошном дворце с мраморными колоннами, фонтанами и купидонами, Иванович вдруг услышал, как человек за соседним столиком произнес прокуренным, но уверенным в себе голосом, которому можно было доверять:

– Есть такое место, —

и настойчиво повторив эту фразу несколько раз, поведав слегка заплетающимся языком, что в Крыму, в поселке под названием Афродитовка, откуда он на прошлой неделе вернулся, вдова профессора продает недорого дом возле самого моря, похожий на рыцарский замок, в котором есть фонтан, колонны и даже купидоны:

– И будущее там тоже есть, —

незнакомец с задумчивым видом наполнил на треть стоявший перед ним стакан бесцветной жидкостью, коротко и резко выдохнул, залпом влил в себя водку и, шумно вдохнув, умолк, а спустя два дня, сойдя с поезда на Симферопольском вокзале, встречавшем толпу прибывших ароматом магнолий и безоблачным небом над взиравшей свысока звездой на шпиле отделанной белым инкерманским камнем четырехгранной башни, украшенной причудливыми часами со знаками зодиака, поправив висевший на плече рюкзак, Иванович промаршировал вдоль выстроившихся на перроне ажурных арок с изящными белоснежными колоннами в стиле итальянского палаццо, на кипевшей жизнью привокзальной площади купил мороженое и, решив не связываться с троллейбусами, с ветерком домчал на такси до Афродитовки, и хотя явился он не вовремя – у готовящейся к отъезду вдовы профессора не было свободной минутки, чтобы показать покупателю выставленный на продажу дом, у которого, как узнал Иванович, текла крыша, да и многое другое давно нуждалось в ремонте, но он не желал тянуть с покупкой, и с твердостью заявив:

– Были бы стены, а крышу отремонтировать можно, —

смотавшись в сберкассу, сняв с книжки деньги и побывав у нотариуса, Иванович живо оформил необходимые документы, рассчитался с боявшейся опоздать на поезд хозяйкой и, замаршировав к собственному дому, который он еще не видел – до моря всего было идти ничего, в конце упиравшейся в пляж улицы Иванович остановился у обвитых плющом ворот с нарисованными купидонами, прочитав на железной калитке объявление

перевел сощуренный взгляд на висевшую рядом табличку с адресом

и, толкнув лязгнувшую замком калитку, накрытую ажурным козырьком, пройдя сквозь живой тоннель из буйно разросшегося винограда, он не мог сдержать мечтательной улыбки, разглядывая необычное двухэтажное строение, декоративными бойницами в стенах из туфа и ржавыми конусами башенок напоминавшее рыцарский замок, охраняемый с одной стороны подпиравшими гараж яблонями, а с другой – роскошным фруктовым садом с беседкой и давшим трещину фонтаном, к которому через одичавший палисадник с мраморными колоннами вела вымощенная камнем дорожка, ныряя в глубину сада, направлявшаяся к теплице с позеленевшими мутными стеклами, скрывавшей от постороннего взгляда бетонную чашу бассейна, точно зеркало, отражавшего чистую, как воздух, синь небес, и подумав, что ему крупно повезло, ведь не каждому выпадает удача поселиться на самом берегу моря, да еще в рыцарском замке, пусть и нуждавшемся в ремонте, и приступив к осмотру дома, начав с прихожей и кухни, затхлая атмосфера которой соответствовала упадническому настроению умывальника, распятого ржавыми гвоздями на грязной стене, затаившейся у окна колченогой табуретки и превратившихся в мумии окурков, прилипших к загаженному донельзя подоконнику, убедившись, что вентили исправны и из крана течет вода, не тратя время на ванную, туалет и кладовую с антресолями, Иванович поднялся винтовой лестницей на второй этаж, где размещались две спальни, из окон которых открывался вид на сад и безмятежно купавшееся в солнечных лучах море, и хотя всего этого было уже достаточно, чтобы Иванович почувствовал себя счастливым человеком, очередной сюрприз ожидал его в гостиной, такой огромной, что в полумраке он сначала ничего не разглядел – робко просачиваясь сквозь щели в закрытых ставнями окнах, дневной свет едва отвоевывал пространство, встретившее Ивановича запахом плесени, пыли и настороженным эхом, но, только взгляд Ивановича освоился, он увидел украшенный лепниной и амурами высокий потолок с зачехленной паутиной люстрой, свисая одним боком угрожавшей горе из досок, полок, дверок и оставшейся от мебели наполовину сгнившей трухи, увидел прислонившийся к стене буфет из красного дерева, рядом – ветхий диван, из вспоротых внутренностей которого торчала пружина, старинное зеркало и круглый стол, за которым могло бы уместиться десять человек, камин с витиеватой чугунной решеткой и кочергу, служившую надгробием кипе хранящих память о прошлом пожелтевших газет, покоившихся на отзывавшемся на каждый шаг скрипом паркетном полу, а среди пылившегося на столе барахла Иванович с удивлением обнаружил потрепанный томик латинских фраз и крылатых выражений, а рядом – музыкальную шкатулку с танцующей парой, застывшей держась кончиками пальцев друг друга, он – в черном фраке, она – в пуантах и прозрачном розовом платье с тремя красными горошинами, ожившей и закружившей на месте под тихую мелодию вальса, стоило Ивановичу завести пружину и сдвинуть в сторону рычажок, и закончив с осмотром дома, сарая и гаража, он замаршировал к морю, в безлюдном месте уселся на гальку и долго всматривался с тронувшей уголки губ мечтательной улыбкой в движение времени на горизонте, и вернувшись в рыцарский замок, заметив парившее в воздухе невесомое белое перышко, плавно опустившееся на край стола, Иванович проводил взглядом вспорхнувшую за окном пару голубей, выложил из рюкзака небольшой радиоприемник в кожаном футляре на ремешке, маленькое круглое зеркальце, схваченную резинкой коробку с летными, медицинскими и орденскими книжками, дипломами об окончании Качинского училища и военного института иностранных языков, партбилетом, удостоверениями водителя, охотника и судьи по спорту, разными ненужными справками, почетными грамотами, увесистым мешочком с нагрудными знаками, медалями и орденами, отдельно хранящимися черно-белыми фотографиями, на которых он был запечатлен в военной форме, летном комбинезоне или просто в спортивном костюме замершим стоя на лыжах на фоне белевшего среди утопавших в снегу елей санатория имени Герцена, часы с кукушкой и голубую чашку, оставшуюся ему в память о сыне, и аккуратно вырвав из тетради три чистых листа, сделав из одного самолетик, на другом он набросал подробный список необходимых для капитального ремонта замка стройматериалов и инструментов, и нарисовав на третьем таблицу с пустыми полями, написав сверху крупными буквами "План работ", прикрепив канцелярскими кнопками лист к стене на самом видном месте, Иванович включил радиоприемник, проникновенным голосом американского певца Перри Комо исполнявший по многочисленным заявкам радиослушателей песню “Убей меня нежно”, и взялся за ремонт дома с башенками с таким рвением, что в начале сентября, проходя мимо рыцарского замка и не услышав ни повизгивания пилы, ни задумчивого стука молотка, ни завывания дрели, соседи решили, что Иванович заболел или куда-нибудь уехал, не догадываясь, что, взяв выходной по случаю закончившегося в замке ремонта, он сидит на берегу моря и, устремив взгляд в лазурную даль, вспоминает, как взмывают в дрожащее небо обвешанные бомбами самолеты, проплывают под крылом окаменевшие в ярости горные хребты, ущелья и кряжи и, выскочив из пекла и ненавидя все живое, адские ветры под заунывную молитву барханов гонят к солнцу тучи раскаленного песка, и как, повторяя имя Ивановича, тысячеголосое эхо джунглей постепенно умолкает, растворившись в мерном плеске волн, накатывая на берег неразборчиво шепчущих о чем-то вечном, лениво перебирая гальку, и вернувшись к обеду в рыцарский замок, не зная, чем заняться, строя планы на ближайшее будущее и задремав, увидев во сне клубнику и помидоры, которые он собирался выращивать в собственном огороде, Иванович был разбужен бессмертием, с сарказмом произнесшим: