Наступал вечер. Обычный теплый, летний вечер, непременными атрибутами коего в описываемых мною широтах являются множество взаимодополняющих факторов, как то: буйный, всеми оттенками пурпура полыхающий закат, влажная свежесть и даже какая-то чуть ли не физическая осязаемость воздуха, мычанье скотины, звон мошкары, песни под гармонь, чья-то пьяная ругань, посиделки на завалинках с лузганьем семечек и обязательным перемыванием костей всех мимо проходящих и прочая, прочая, свойственная лишь средней полосе матушки нашей России благодать. Однако наступивший вечер самым странным образом отличался от всех бывавших доселе на этой земле вечеров. И первой его странностью явилось полное отсутствие заката. Тьма наступила неожиданно быстро, и больше уж на сумрачном небе в ту ночь не появилось ни месяца, ни звезд. Напротив, тем жителям Букашина, кому в ту ночь не спалось, и чей взгляд порой обращался на небо, виделось жутковато-странные, прекрасные и пугающие своей красотой картины. Так, виделось им, как будто сотканные из полотнищ радужного света дворцы с длинными, алмазно блестящими шпилями, и нечто наподобие медуз, проплывающих в удушливо-жарком воздухе, и какие-то дивные создания, скачущие верхом на еще более невероятных зверях. Малообразованные жители городка при виде всего этого крестились и бормотали «свят-свят», а более образованные, как, скажем, учитель Передрягин, записал в дневник своих наблюдений, что виданное им нынче северное полярное сияние – крайняя редкость в этих широтах, а в Букашинских летописях не упоминалось чуть ли не с Рюриковых времен. Как человек, исповедующий диалектический материализм, он во всех непонятных явлениях искал прежде всего наиболее естественное объяснение. Однако, как вскоре предстояло убедиться ему и не только ему, наиболее естественное объяснение не всегда является самым верным…

Если бы сторонний наблюдатель вдруг надумал бы оставить твердь земную и, воспарив ввысь над Ерофеевой пустошью, направил бы крылья своего дельтаплана, вертолета или, скажем, помела, чуть правее восходящего солнца, то, отдавшись потокам легкого южного ветерка, он в скором времени среди балок и холмов смог бы различить юркой змейкой бегущую речку Букашку. Следуя ее неторопливому течению, этот наблюдатель спустя несколько минут полета над глухими лесными чащобами и перелесками, приблизился бы к беспорядочной россыпи бревенчатых строений, со всех сторон обступивших единственную мощеную булыжником площадь, на которой высился монументальный особняк XVIII века. Вторым каменным зданием была высившаяся на окраине полуразрушенная часовня, третий же, недостроенный шестнадцатиэтажный небоскреб уже пятый год взирал на мир дырами исполинских окон и скалился выщербленными зубами беломраморной кладки. Совокупность трех каменных и пяти сотен бревенчатых строений и именовалась городом Букашиным.

История сохранила одно не вполне достоверное предание касательно топонимии данной местности. Сказывают, что во времена Крещения Руси, насаждавший в этих местах истинную веру столбовой дворянин Воибор Добрило, собрав жителей окрестных деревень и загнав их по горло в речку, добрые трое суток учил их кротости и смирению и убеждал принять учение Спасителя нашего. Остановился же лишь тогда, когда почувствовал, как кто-то пребольно куснул его в шею. Почесавши в бороде, боярин извлек из ее густых зарослей миниатюрную и донельзя противную рыжеусую тварь с шестью лапками и круглым брюшком, на вид злющую-презлющую. Даже будучи сжимаемой крепкими боярскими перстами, она шевелила лапками, усами и жвалами, изо всех сил стараясь тяпнуть карающую длань.

– Что ж это за пакость такая? – возопил изумленный Добрило.

– Вестимо что, – забубнили мужики, стуча зубами. – Это букашки наши от Хреста твово бегуть…

Строгим взором поглядел вокруг Добрило и убедился, что в данном случае глас народа и впрямь оказался гласом божьим. Несметные полчища букашек, покинув тела, шевелюры и бороды своих хозяев, видимо сомневаясь в их стойкости и дальнейшей жизнеспособности, образовали из тел своих сотоварищей живые понтонные мосты и решительно устремились на берег. Стройные колонны насекомых дружно атаковали боярскую дружину, которая усердно почесывалась в своих панцирях и кольчугах. Лошади воинов крутились на месте, вставали на дыбы и усердно мели хвостами.

– Ступай себе с богом, болярин! – взмолились мужики. – С верой твоей мы сами как-нибудь разберемся. Вишь, наши букашки совсем озверели. Съедят они тебя, как твой бог свят – съедят!

Воибор Добрило раскрыл было рот, чтобы рявкнуть на смердов начальственным матерным рыком, но, убедившись, что сам уже почти окружен превосходящими силами голодного зверья, приказал трубить ретираду и поспешил удалиться, прокляв на прощанье и букашинцев, и всю их алчную живность.

Трудно сказать, проклятие ли боярина или обилие насекомых оберегали городок от лихих исторических катаклизмов. Лишь раз букашинцам довелось выдержать настоящую битву со случайно заблудившимся в этих местах батыевым разъездом. В том бою полегли пятьсот букашинцев, все мужское население города и все до единого пятнадцать татар. В память об этом историческом сражении и была воздвигнута часовня, в стенах которой похоронили героических защитников города. Правда, в годы повального порушения церквей и этот древний храм был подорван трехтонным зарядом динамита, отчего вмиг развалился почти весь город, а оставшиеся в живых жители в момент оглохли и многие навсегда (потому-то, говорят, в войну их и в армию не брали). Дальнейшие отечественные беды не обходили городок стороной, хоть и не задерживались надолго. Хоругвь польских гусар выстояла здесь не более суток, французы – лишь заночевали, а немец – так и вовсе позорно бежал, обливаясь карболкой и развесив по округе тревожные вывески и надписи крупные готическими буквами: Achtung! Bucaszchein!

* * *

Вечером того же дня баянист и бузотер Гришка Семужкин с трудом добирался к родимому дому. Путь его был крут и извилист. Во-первых, потому, что улицы размыло после дождя и редко какую можно было пересечь, не оставив в грязи сапога. Во-вторых, на небе не было видно ни звездочки, ни краешка месяца, хоть вчера он красовался вовсю. В-третьих же, идти Гришке было трудно потому, что всю минувшую ночь и весь день Гришка гулял на свадьбе у своего племянника в деревне Лепилино.

Гришка брел, волоча за собой инструмент, спотыкаясь и падая, поминутно увязая в грязи и сопровождая каждый свой шаг непереводимыми сочетаниями из двух, трех и более букв.

Вдалеке уже загорелся огонек родного его дома, когда из темной подворотни поразительно знакомым скрипучим голосом его окликнули:

– Гринь, а Гринь?

– Ну че те-е? – отозвался он, мутным взором упираясь во тьму.

– Ты… подь сюды, а? – негромко позвал неизвестный.

– А… язви твою бога в душу… – пробормотал Гришка, но подошел.

Пожилой мужчина в прорезиненном плаще, понурив голову и не глядя Гришке в глаза, попросил у него сигарету. Гришка щедро сунул ему пачку «примы». Покопавшись в ней и перебрав все, мужчина выбрал сигарету, потер, понюхал, точь-в-точь как Гришкин покойный дядя Макар Селиверстыч, что прошлым летом утонул в Букашке. Прилепив сигарету ко рту, мужчина попросил огоньку.

– Ить ведь… – буркнул Гришка, но бросил свой баян на землю, отчего тот жалобно взрыдал, полез в карман за спичками, достал их и зажег. И лишь когда мужчина начал прикуривать, обхватив по дядиной манере гришкины руки своими холодными и влажными пальцами, Гришка, уже начавший помаленьку трезветь, бросил взгляд в его хмурое, востроносое лицо и с сомнением брякнул:

– Ты, что ли, дядя Макар?

Пустив облачко смрадного дыма, мужчина поднял на него глаза и кивнул.

– Я, Гринь, я. Кому и быть, как не мне?

Помолчали.

– Ну, и как вы тут? – вздохнув, спросил Макар Селиверстыч.

– Да… живем… – Гришка пожал плечами. – Помаленьку…