– Юрик! Ну как ты там? Хорошо? – это мама стояла впереди коляски в своём спортивном костюме, плащике и в уже надетом на голову мотоциклетном шлеме с пластмассовым козырьком на кнопках. У меня такой же, кстати, и у отца тоже. Она махала мне рукой и улыбалась. Мокрые полосы от скатывавшихся вниз по стеклу капель дождя размывали её образ.

– Хорошо, – тихо-тихо и как-то протяжно произнёс я, скорее больше себе самому, и она не расслышала.

– Что говоришь?

– Хорошо! – уже громче, бодрее и убедительнее повторил я и подумал: «Какое же хорошее слово «хорошо». В нём целых три буквы «о».

В дверцу ко мне просунулась мамина рука с двумя хлебными сумками и аккуратно поставила мне их в ноги, чтобы они мне не мешали. Потом внутри оказалось её красивое, в капельках дождя лицо. Она сказала, чтобы я крепче держал банки, а то бабушки нам зададут, и поцеловала меня.

– Дрын-дын-дын… – мотор завёлся, и я поехал. Поплыл. Полетел… К бабушке.

Ох уж этот детский, незрелый, слепой, неосмысленный эгоизм! Только спустя время приходит ясное понимание всего умопомрачительного размаха родительской любви, и сердце рассыпается на части благодарственными осколками. Бывает, что эти осколки зеркальными отражениями доносят свою запоздалую благодарность до адресата, но случается, что они своими острыми краями впиваются в болезненное тело совести, не застав в родительском доме уже никого. Сколько раз, вылезая из своей уютной, тёплой и сухой кабины, я видел своих уставших отца и мать, мокрых насквозь, забрызганных грязью, промёрзших, но таких счастливых – от того лишь, что я надёжно ограждён от их доли. Конечно, я был им благодарен и тогда, но по-настоящему – лишь спустя много времени. Когда сам вдоволь напачкался, намёрзся, нахлебался.

Последний абзац – банальность? Возможно. Даже, скорее всего, да. Но случись такое и неведомой силой моей оголённой фантазии перевоплотись эта банальность в кусок сливочного масла, я бы каждое утро намазывал им свой кусок хлеба толстенным слоем. Это точно.

Я сидел у дома на корточках. Был босиком, и накалившийся от полуденного солнца бетон жарил мои ступни. Но мне было приятно это ощущение. Когда выскакиваешь без обуви летом на улицу из скучной прохлады дома, и тебя окатывает волной загустевшего от июльской жары воздуха, аж дух захватывает поначалу! А через секунду ты уже скачешь, как перепуганный пленённый кузнечик в стеклянной банке, накрытой ладонью. С ноги на ногу, с ноги на ногу. Смеёшься и щуришься от яркого нового солнца. В детстве оно каждый день новое. Потом то ли кожа ступней привыкает к поначалу такому невыносимому жару, то ли каким-то способом она начинает вбирать в себя столько тепла, сколько сможет вытерпеть. А куда тогда девается остальное тепло? Непонятно мне совсем было это. Я сидел в одних трусах, без майки и долбил ивовой веточкой по муравьям. Было у нас такое нехитрое занятие – долбить по муравьям. Причём оно как-то вполне себе успешно уживалось с другим, также не особо замысловатым занятием – кормить муравьёв. Кормёжка и долбёжка чередовали друг друга в не установленном никем и ничем порядке. Что там срабатывало в мальчишеской голове, что внутри переливалось или пересыпалось одно в другое? Неизвестно. Но что-то такое обязательно происходило, ведь мы точно знали, чем именно нам в определённое время хотелось заниматься. Отломать от ивы или вишни тонкую, гибкую ветку или начать ловить мух, и лучше, конечно, зелёных, жирных. Если мух было ловить лень, а долбить муравьёв тоже не хотелось, тогда приходилось их кормить сахаром. Юркая маленькая ладонь то и дело тайно ныряла в большой мешок, стоящий в коридоре. Родители всегда, и не только мои, покупали сахар сразу целым мешком. Как только его содержимое убывало наполовину, мама объявляла об этом отцу, и он вскоре затаскивал в коридор новый мешок – полный. Часто я ему помогал, мы с ним ездили за сахаром на мотоцикле и вместе тащили тяжёлый мешок с крупным трафаретным словом «сахар» и какими-то печатями на пухлых, плотно набитых боках – сначала из магазина к коляске, потом из неё затаскивали в дом. Мне это занятие очень нравилось из-за того, что отец меня всегда благодарил и называл силачом. А ещё мне нравилось отцовским раскладным ножиком вспарывать верхушку нового мешка. Я даже ждал этого замечательного момента, в нетерпении проверяя, не закончился ли сахар в старом. И когда, не усмотрев, пропускал драгоценный для меня момент, и новый мешок начинала мама (отец мне сказал бы), сильно обижался. А она никак не могла понять этой моей обиды.

– Экая беда – мешок не разрезал, – в полном недоумении говорила она и качала головой в бигуди.

Ещё мной была замечена одна необъяснимая странность. Сахар в мешке пах, а когда им наполняли нашу фаянсовую сахарницу, разрисованную по кругу ярко-жёлтыми подсолнухами, уже не имел абсолютно никакого запаха. Совсем. Я раз шесть, наверное, бегал в какой-то из вечеров из кухни в коридор и из коридора на кухню. Всё нюхал, нюхал, нюхал. Не пах он, и всё тут, в сахарнице, хотя тот же самый сахар, а не какой-то другой, в мешке издавал очень густой, сладковатый аромат с еле уловимой ноткой влажной мешковины. Это для меня так и осталось навсегда необъяснимым. Мама на моё «Почему так?» отвечала, совсем не задумываясь: «Не знаю». Отец тоже. И тогда к моему удивлению примешивалось жгучее непонимание: «Почему их это совсем не заботит?»

Я черпал слегка желтоватый сахарный песок и отправлял его в имеющийся карман, чаще всего в задний, что на трениках с лямками (самые тогда ходовые штанцы). Очень часто потом мама ругалась, перед стиркой выворачивая все карманы на всех семейных нарядах с обязательной методичностью. Мои, как всегда, были слипшимися. Словно специально кто-то зачем-то их заклеил. Сладкие остатки от муравьиной кормёжки в процессе пребывания в моих карманах, под воздействием жары, воды и пота превращались в липкий сироп, который потом засыхал и, как очень даже неплохой клей, склеивал карманы вместе с их содержимым. И нередко там, в пещерах карманов, было погребено целое уличное богатство: дюжина копеечек, а то и пара десятков, алюминиевые шпонки для рогатки, гладкий морской камешек, огрызок химического карандаша, кусочек уже жёваного битума, какая-то красивая целлофанка с надписью на иностранном языке, цветные стёклышки из разбитой трубы калейдоскопа… Иногда там обнаруживались карты, за которые мне вдвойне влетало, и много чего ещё особо ценного. Мама с большим трудом выковыривала всё это моё, как она называла, «барахло» и небрежно кидала на пол. Наши ценности в этом вопросе с ней не сходились вовсе. Я, конечно же, сетовал на себя, если что-то не удавалось спасти: от сладкого клея многое приходило в негодность. Так, однажды по собственной безответственной глупости я даже лишился настоящего сокровища – негашёной марки «Монгол Шуудан», где был изображён всадник с плёткой в длинном зелёном халате на коне, задравшем почему-то не передние, а задние ноги. Эх…

Муравьи сахар любили очень. Не знаю, может быть, даже больше, чем мухи. Я доставал его маленькими щепотками из кармана и бросал им на бетон перед домом. Они дружно налетали на него, каждый хватая своими цепкими клешнями по малюсенькому кристаллику, и быстро всё растаскивали. Тащили всё в одну сторону – в палисадник, под кусты разросшейся сирени. Там они ныряли в свои норки. Я давно изучил их маршрут. А ещё из тех норок время от времени выползали другие муравьи, покрупнее и с крылышками. Но странно, они совсем не летали, а так же ползали, как и бескрылые. Мы их называли почему-то королевами. Может, потому, что они казались нам такими ленивыми, что не могли даже пользоваться своими крыльями. А ещё они никогда сами не бегали за сахаром. Остальные муравьи им его подносили. Конечно, королевы.

В тот день я муравьёв не кормил. Я по ним долбил. Несильными хлёсткими ударами отправлял их на тот свет. Да, пожалуй, о «том свете» я и не задумывался совсем в том возрасте. Просто хлестал по бедным мурашам сверху вниз ивовым прутиком, и всё. Мне было интересно другое: как они, муравьи, выносят с поля боя своих товарищей. Ах, до чего же смелыми и дружными были эти малявки! Ни одного не оставляли в беде. Они как-то безмолвно умудрялись оповещать об опасности весь свой муравейник, и уже несчётное количество маленьких храбрецов неслось на выручку. И чем интенсивнее я долбил веткой, тем больше их становилось. Они меня восхищали! Наглядный урок мужества и настоящей дружбы от самой природы, преподнесённый маленькому мальчишке его же неосмысленным поступком.