Мотылек души человеческой! Из какой добытийственной тылы вылетаешь ты на свет в мир? Приютите меня к себе, - говорят твои крылья, и щедро жертвуешь ты пыльцой... Я не хулиган, бьющий лампочки в домах, я тот самый мотылек, что летит на свет, бьется о лампу и гибнет...
Если бы не моя подозрительность к евреям и не орлиный его нос специфически иудейского архетипа, я взял бы Кифского себе в зеркала, т.е. в друзья. Но Кифский слишком напоминал мне всё дурное, что я заключаю в себе, и поэтому дружить с ним мог бы я... как вам сказать... от обратного, а друг "от обратного", - а были ли у вас такие? - это самый злейший враг.
В Кампо Нирбана я услышал странный афоризм: удивительна не сама жизнь-то, что мы до сих пор (имелось в виду: с таким пониманием сути вещей) живем, - это удивительно. Самое мрачное удивление из всех наблюдаемых мной.
Однако начальник утаил от меня, как от постороннего, некоторые тайные двери своего замка. Была, например, напротив камеры-Обскура ещё и камера Кривых зеркал. Следуя каким-то тотемическим представлениям, неведомым мне, начальник считал необходимым вывешивать в каждой камере один портрет. В дворовой, с наступлением века технократов, повесили портрет Аристотеля, первого из отцов этой церкви кощунствующего вора. О трёх типах церквей, практикующихся в пределах королевства Санта Бьянка Ди Ночье Устали я буду говорить потом.
- Автор, не срывайтесь на именах. Они только путают картину. Как же называют вашу тюрьму?
Читатель! Пристрастие к именам - от недостаточного чувства сути. Имена это "о-а-ю-я", имена - это буквы, и не надо их перегружать. Считается дурным стилем в литературе слишком часто употреблять одни и те же слова. Так почему же нельзя употреблять синонимы в названиях мест и человеческих кличек? Толя-Ваня-Саня-Маня - все мы клеточки кого-то Одного. А у Него уж, будьте спокойны, имена наши под семью замками.
Да, так в дворовой современного типа висел портрет её преобразователя Аристотеля. В парфюмерной красовались слева на стене Платон, справа - Уайльд. Ибо Уайльд всё-таки очень смахивает на типичного завсегдатая парикмахерской, даже тем, что посидел в тюрьме, стал верить в Бога и страшным одиноким образом умер, всеми проклятый и отвергнутый. Памятуя о близости поэтов к святым и об их гипнотической тяге в инквизиторскую, и впрямь можно было взять Уайльда за образец парфюмерной. В инквизиторской парил Мирабо. Сад пыток до сих пор недосягаем. Я не читал этой книги, но я её считал в астрале, и целиком на стороне Мирабо. А в зазеркальной, как нетрудно догадаться, висел портрет доброго очкарика учителя математики бездетного Льюиса Кэролла.
Там и в самом деле всё кривилось, и я, например, когда пригнул голову почти к полу, прочел в одном из зеркал искаженный афоризм ординаторской:
"Зависть, слава и тоска
наши три антидружка"
Техника письма близка к финалам жизненных циклов. Вечером я закрываю глаза и в лобных долях вижу толпящиеся знаки - все до единого, которые завтра последовательно лягут на бумагу: в едином моменте переживаю я все завтрашние мысли. Что это? Ведь так перед нами проходит в какой-нибудь момент или в три часа картина всей прожитой жизни... Нет, я вижу не только мысли, их движение и направление, а именно буквы.
"Пасха". На столе лежат роковые яйца. Любовник ушел, Блудница спит; яйца змеиные - пасха - в крестный ход прирежут Россию татары.
- Эй, давай скифскую затянем, - заорал кто-то из нижних ярусов обители духов.
- Я осип и не хочу петь.
- Осип, твоя Надежда подобрела к девятому десятку лет и почти готова к встрече с тобой, которую так ждет. А ты кого ждешь, Мандельштам? Не читателей же своих, не портреты же взял с собой в карман-саквояж, как и пропустила таможня чистилища - не голого?
- Рукописи - с собой, - отвечает дух Мандельштама. - Разрешают брать с собой рукописи. Менять, доделывать...
- Вот оно что. Отчего так мерзки человеческие письмена: разрешается брать на тот свет наши лучшие книги, которые мы никогда не открываем миру...
Мы сидели с Беппо на террасе у моря. Психиатр включил аппарат. Я был в каких-то иных мирах, я наслаждался сообщением с иными ближними.
- Это особый аппарат, - сказал Беппо. - Он фиксирует мысли, которые могли бы или должны были бы прийти нам на ум, но по тем или иным обстоятельствам не пришли, а явились другим или вообще сбежали бесследно. Тогда о чем мог бы подумать вон тот купальщик, видите, сидит у камней в обнимочку с девушкой? Он мог бы подумать: хорошо бы побыть одному...
- Ах, прав ты, стерео-мистерио-скоп. Только не нужно мне твоей трубки у легких. Совесть заменяет всё, она - лучший стереомистериоскоп.
- Не думаю, - критически парировал добрый Беппо Свиная Рыба. - Ваша совесть подсказала вам неверные ходы, когда с её помощью вас упекли к нам.
- Где же ещё быть? Нам с детства внушают: всё настоящее лучше фальшивого. Так уж лучше настоящая тюрьма, чем псевдо, правда, Кифский?
Но Кифский выключился. Он кейфовал, чаевал со своими носатыми родственниками. Киев ещё тогда был жив, и не отгораживали евреев от людей.
Однажды я проснулся: "Где мое тело? где мое тело? Эй, кто украл мое тело? Отдай. Где ты спрятал мое тело?" Он, с нар сойдя, сказал: "Я его продал". "Как же я теперь без тела буду?" "А чего ты смущаешься, - отвечал он. - Ведь если бы я продал твою одежду, то ты ходил бы голый, и это неловко. Но я продал тело, и теперь ты никому не видим, кроме меня, заключившего сделку с опекающим тебя духом. Посмотри в свою костюмерную." Я пошел за ним и увидел целый гардероб разной одежды. Я увидел, наконец, чудную вешалку. На ней висело свободное тело. "Стой, не соблазняйся, мышка. Это крючок." "Оставь, мне холодно, я хочу теплоты..." Так подлетаем мы к первому кругу ада, имя которого не Дантов, а обычное человеческое воплощение.
Теперь роман раскрутился. Теперь каждым абзацем можно кончать роман. В творчестве всё как в жизни. Живи, точно этот день - последний в твоей жизни, учат раввины. Пиши так, чтобы после этой записи можно было умереть со спокойной душой. После совершенной мысли больше ничего не должно быть. Но есть, идет, торопится. Приходит на микрометр больше, чем в предыдущем круге совершенства...
Господи, ведь ещё почти ничего не сказано. Я писал эту шутку полтора-два дня. Разве это срок для тюрьмы? У каждого свой тайный инструмент. Мы им орудуем во внутреннем нашем пространстве. Поэт есть "затерявшаяся в стоге сена иголка"... и никто его не откроет, если вот какой-нибудь сядет с женщиной помечтать и наколется в ужасе на нее. Но вот сожгли стог, и иголка блестит на пепле... Мы проявляемся в конце света, когда сожгутся стога...
Несмотря на миллион недостатков, у машины всё-таки есть преимущество перед живым: её можно включить по желанию, чего не скажешь о человеке. Включи, попробуй, совесть, если нема... Итак, Беппо нажал на кнопку стереомистериоскопа: Я тебя увидел через лупу; - какие письмена, какие лица...
Религии сан-йоханцев
Увы, предстоит нам встретиться ещё раз с ясновидящей в перевоплощениях, здесь будет косвенно затронута её персона или остатки персоны, поэтому необходимо дать имя этим крохам человеческим, для краткости, т.е. с той целью, с которой вообще даются имена. Но стоит ли ломать головы, когда сами заключенные за глаза метко окрестили ясновидящую с трансцендентальными идеями Недотрогой. Итак:
Однажды в тюрьме Недотрога родила. Никто не видел, чтобы она была беременна или входила в контакт с мужчиной, поэтому мнения сан-йоханцев разделились: местный оккультист неопределенной расы Цицедрон рассказывал сан-йоханцам, что пять тысяч лет назад в Индии таким же таинственным образом родился Кришна, великий реформатор брахманизма. Материалистически мыслящие полагали... но и тут мнения разделялись: одни считали, Недотрога села в бане и забеременела таким образом. Версия эта, впрочем, была дикой, и мало кто верил в нее, кроме нескольких сексуально-замученных. Ведь согласитесь, в этом было что-то от Сальвадора Дали. Сесть в бане на семя, да ещё в тюрьме.