– Похоже на кошку, но не видно. А может, и росомаха. С ней шутки плохи. Или рысь?

Мы добавили ходу, и зверь ускорился, начав сокращать дистанцию.

– Всё, стой! Не могу больше это терпеть, – я разворачиваюсь, на ходу сдёргивая ружьё со спины. Стойка. Прицел между двух огоньков. Задержка дыхания. Выстрел. Зверь визгнул и упал, насколько я могла видеть сквозь пелену снега. Мы идём назад и видим крупную рысь, убитую точным попаданием в лоб.

– А говоришь, не охотник, – Пётр улыбается, – надо нести домой. Шкура хороша.

Одному тяжело. Связали лапы, продели палку и понесли вдвоём, положив концы на плечи. Пётр впереди, я сзади. Подошли к дому уже в полной темноте.

– Вернулись! – от крика внезапно выскочивших на нас пацанов я роняю всё, что держу в руках и падаю в неутоптанный снег.

Очнувшись в доме, слышу, как Пётр отчитывает "балбесов". Я лежу на кровати, мне жарко. Проваливаясь в забытье, я чувствую, как кто-то держит мою руку.

– Кирюша, – шепчу я, – ма…

Я провалялась в горячке до Крещения. Очнувшись рано утром из очередного заплыва в темноту, я ощутила, наконец, что она меня больше не зовёт. Видимо, впитав из моего тела всю боль последних дней, чёрная губка выплюнула меня, убедившись, что высосала досуха. В маленькое оконце пробивается рассвет. У печи кто-то копошится, трещат горящие поленья, стучит чугунок о шесток. Я хочу сказать, как хорошо, когда люди заботятся друг о друге, но вместо этого издаю невнятное мычание. Ко мне подходит Матвей.

– На, попей, – трогает лоб. Я отхлёбываю травяной отвар. Пахнет приятно.

– Это липа, пей до конца. Фельдшер сказал, это не тиф. Нервное. Велел спать.

Я трогаю себя ниже пояса: сухая пелёнка. Страшная догадка и следом стыд пронзают меня: они что, ухаживали за мной? Мальчишки? Судно совали, тампоны меняли, подмывали? Срамота-то какая… Но Матвей развеивает мои стыдные мысли:

– Дарья за тобой ходит. Мы только в постель уложили. И твои патроны ей выдали.

Я смеюсь сквозь слёзы. Надо вставать. Как это можно, при них пользоваться уткой? Как они вообще жили тут все в одной комнате? Сажусь, пробую тело на управляемость.

– Ты куда? – хором спрашивают пятеро, – во двор не ходи, иди в женский угол.

Я всё ещё собираюсь с силами, чтобы встать. Спрашиваю, где Пётр. Отвечают, что нашёл работу, придёт и сам расскажет.

Встаю. Нормально. Потихоньку иду. Гораздо лучше, чем после травмы спины. Всё слушается, хотя и ощущается слабость. Заглядываю за занавеску "гигиенической комнаты". Ох! Они мне сделали персональный трон с дырой в сиденье. Вижу чайник, тазик, ведро с холодной водой, откуда-то взявшийся рулон ваты и стопку выглаженных тряпок.

– Тёть, осторожно, я кипяток поставлю вот тут, под шторку подсуну, – это Матвей.

– Ты не стесняйся, мы не слушаем, – это Ваня, – хочешь, мы пойдём на улицу?

И ведь вышли, оставив меня осваивать новый септик. Как это непривычно, чувствовать заботу от детей. Мой Кирилл – ровесник Мити. Может быть, и он вёл бы себя так же, случись что со мной. Пока что я, в соответствии с законом, несу всё бремя родительской ответственности. Сейчас, правда, мама. Мама, моя милая, как ты там? Получила ли моё письмо?

Умывшись и одевшись, я провожу инспекцию избы и нахожу, что всё в порядке. Кличу детей с улицы. Расспрашиваю, что происходило, пока я была в отключке. Они наперебой стали сообщать мне новости.

– Шкуру у нас купил какой-то плюгавый дядька в синих штанах, – начал Матвей.

– Он приходил узнать про тебя и какого-то мужика, которого ты спасла, – продолжил Ваня.

– Потом рысь увидел, а мы сказали, что наша мамка охотник, – добавил Митя. Вовка и Серёжка согласно кивали.

– Мамка?

– Да. Петя сказал, что, наверняка, будут разбираться, почему советский человек в прорубь бросился, и кто его спас. Мы решили говорить, что ты – наша мамка, и всем соседям наказали так отвечать. Мы не хотим в детдом. А ты нам никакая не родня, ты из дома от мужа убежала, все так говорят, – Матвей состроил лицо "ачётакоэ?", прямо как современные мне подростки.

– Ясно. Мамка так мамка. Лишнего не говорили? Про ключи и другие вещи из моей сумки?

– Нееет, что ты! Всё спрятали, никто не найдёт. И тебе не скажем, пока домой не поедешь.

– Молодцы. Спасибо. В школе начались занятия?

– Да. Нас хвалили, – отвечает за всех Матвей.

– Мама, скоро мы начнём стрелять и на коне скакать? – спрашивает Ваня.

– Скоро, дети мои. Надо вас готовить к труду и обороне. И двадцать второго выступить, а? Зарядку делали? Отвечают нестройно, и я понимаю, что отлынивали. Что ж, надо хотя бы здесь брать всё в свои руки, потому что связь с домом практически не зависит от меня. Стоп. Связь. Я читала где-то про звонки в другое время. Может, стоит попробовать набрать из конторы мамин домашний номер или свой рабочий?

Вечером я иду в контору. Я знаю, что туда ходит вся деревня звонить по важным делам – кто вызвать фельдшера, кто ветеринара. Телефон выставляется в коридор и каждый нуждающийся, сидя возле двери председателя, может им воспользоваться. Просто коммунизм с человеческим лицом. Зайдя, сую сторожу кулёк семечек и получаю разрешение на звонок домой. Набираю номер, слышу треск и скрежет, а потом далёкий мамин голос:

– Алё, алё? Кто это? Плохо слышу! Оксана, доченька, это ты? Если ты меня слышишь, я получила письмо и послала ответ. У нас всё хорошо. Мы ждём тебя!

Я задыхаюсь от волнения и кричу:

– Мама! Это я! Я жива! Я вернусь! – но, похоже, меня не слышат. Я вешаю трубку. Значит, получили. Бедная моя мама, лишь бы ты не говорила никому, а то решат, что кукушечка улетела от горя, донесут в опеку и заберут у тебя Кирюшку. Что ж я! Надо позвонить Ыхве и предупредить, что ожидаю письма. И спросить про Рябова. Неспроста он сиганул в реку, ой неспроста. Не откладывая в долгий ящик, я возвращаюсь в контору и звоню уполномоченному. Он на месте и рад, что я выздоровела. Я говорю, что жду письма из дома.

– Понял, прослежу. Я остался один, Рябова забралли в больницу почти сразу, и я не успел с ним поговоритт о причинах такого поступка.

– Мне кажется, Калев Янович, им интересуются. К нам приходили, когда я была без сознания.

– Мне тоже задавалли вопросы, но я правда не знаю, что его толкнуло.

– Кто спрашивал, тот и подтолкнул, – ни с того, ни с сего выпаливаю я.

– Я подумаю об этом. Берегитте себя.

Виктор Павлович Божок остался недоволен тем, что ему не досталось двадцати пяти процентов клада. Ну, то есть, взяли и целиком забрали описывать, исследовать. Вот прямо надо им каждую булавку приобщить к истории! Весь подпол обшарили. А поскольку там довольно тесно, то ему места не хватило. Виктора Павловича разобрало сомнение: а ну как умыкнул чего-нибудь дотошный исследователь, пока никто не видел? В удобный момент глава волости снова предпринял погружение, на этот раз, вооружившись мощным спасательным фонарём. Он не спеша осветил каждый сантиметр пыли, каждую доску, каждую лагу.

– Ага!!! Я так и знал!!! – вдруг завопил он, рискуя привлечь необязательных свидетелей своей находки: Виктор Павлович увидел жирные отпечатки пальцев рядом с пустующим тайничком в деревяшке. Вне всякого сомнения, тут лежало что-то, не попавшее в опись. – Вот же червяк очкастый юрского периода, упёр-таки что-то!

Виктор Павлович взял скотч и перенёс на него отпечатки. Горя от нетерпения, он отсканировал их и отправил другу с соответствующей сопроводительной запиской уничижительного содержания. Он также сделал соскобы с места преступления и тщательно их упаковал. Весь генетический материал с момента исчезновения Ефимович он намеревался сдать на анализ.

Друг позвонил через несколько часов и ошарашил его сильнее, чем список кандидатов на осенних выборах.