После этого открытия усилия библиотекарей совершенно естественно сосредоточились на поиске каталогов. В самом деле: где-то в неизвестной шестигранной комнате на одной из полок находится точный каталог Библиотеки (или, если одного тома недостаточно, первая его часть, нашедшему ее есть смысл заняться поисками второй и так далее, по индукции), а также множество поддельных каталогов. Наряду с ними Библиотека содержит массу иных ценных (хотя и не столь ценных) экспонатов: правдивый рассказ о твоей собственной смерти, лживые рассказы ней же, второй (сожженный) том "Мертвых душ", перевод его на все языки, утерянные трактаты Иерусалимского Талмуда, а также историю происхождения Вселенной - то есть Библиотеки.
На протяжение столетий люди рышут по многогранникам... Существуют искатели официальные, инквизиторы... Появились разнообразные религии и ереси, суть которых - самокомпенсация за абсолютную безнадежность поиска каталога или его паллиатива - книги, содержащей суть всех остальных книг.
И последнее (для читавших и это излишне, а всем прочим даже очень стоит прочесть - это всего 5,5 страниц): все, что бы мы не написали, например, страница, раскрытая сейчас перед читателем, уже содержится во множестве различных книг Библиотеки, причем как с хвалебными, так и с ругательными отзывами.
Если вспомнить, что монастырская библиотека Эко по определению содержит все книги мироздания, в том числе и считающиеся несуществующими - как например, вторая часть "Поэтики" Аристотеля, - становится ясно, что Эко даже не процитировал Борхеса, а просто создал самую реалистическую модель Вавилонской Библиотеки, какую только мог.
Следующее звено цепочки - слепец-библиотекарь. Как верно писал Эко в послесловии к роману, слепец-библиотекарь - это, разумеется, автоматически "Борхес". Но для чего вообще понадобился слепец? Предлагаемое объяснение сюжетная потреббность - недостаточно. Гораздо естественнее воспринимать "слепца" как нарочитый перебор, навязывание Борхеса не только там, где он явно присутствует (библиотека). Как толстый намек. Вопрос только - на что.
Недостающее звено
Обычно этот термин используется в палеонтологии, или, если угодно, в антропологии - там, где ищут нечто промежуточное между обезьяной и человеком. В данном случае мы ищем - и находим, разумеется, - лишь вполне человекообразного Борхеса, но в новой ипостаси.
Итак, антураж, материальная среда романа Эко - Библиотека - взяты у Борхеса. Это, впрочем, не только не скрывается, но даже выпячивается. Но это обстоятельство становится вдесятеро более интересным если мы обратим внимание на то, что у Борхеса же позаимствована и пружина повествования погоня за "Поэтикой" Аристотеля, желательно, в как можно более полном виде.
Вообще говоря, намек на это содержится уже во введении к роману. Читатель помнит, что следы утерянной рукописи автору романа удалось обнаружить только один раз: "в Буэнос-Айресе, роясь на прилавке мелкого букиниста... я натолкнулся на испанский перевод брощюры Мило Темешвара "Об использовании зеркал в шахматах"..." Более прозрачного намека на Борхеса и придумать невозможно. Но что нам намеки! Что нам намеки!
У Борхеса есть замечательный рассказ "Поиски Аверроэса". Аверроэс, кстати, был тем автором, через которого многие произведение Аристотеля дошли до христианского средневекового мира. Что же ищет в этом рассказе великий арабский философ?
Он гоняется за смыслом "Поэтики" Аристотеля. Гоняется безуспешно, хотя и располагает ее полным текстом - и "Трагедией", и "Комедией". Оказывается, наличие текста это еще не все (Эко затем добавит: "Равно как и его отсутствие - это тоже еще не конец"). Беда Аверроэса в том, что он, будучи замкнут "в границах ислама", не имел понятия о том, что такое театр, и так и не смог понять значения слов "трагедия" и "комедия". Результатом его поисков, если верить Борхесу, было такое определение: "Аристу именует трагедией панегерики и комедией - сатиры и проклятия".
Борхес в конце рассказа так и пишет: "...Я хотел описать процесс одного поражения". Этим же занимался Эко в "Имени розы", только вместо эстетической задачи он поставил перед собой задачу эпическую. Он искал достойный пример текстологического успеха, иными словами, несгорающей рукописи, который мог бы стать достойным партнером аналогичной рукописи Булгакова, природа которой была ему, в отличие от нас, вполне ясна. Этот пример и был доставлен Борхесом, причем в избытке. Эко соблазнился на "поражение Аверроэса" именно ради контраста с кажущимся достижением Вильгельма.
Араб, в культурный багаж которого не входило представление о театре, оказался неспособным восстановить смысл аристотелевых пассажей, даже располагая полным их текстом. Вильгельм, располагавший лишь первой частью книги, смог без особого труда восстановить содержание второй. Его достижение было бы признано выдающимся литературоведческим успехом, если бы не одно маленькое обстоятельство: эта рукопись не горела, то есть жила собственной жизнью, чреватой изрядной опасностью для окружающих. Восстановленная, она становится смертельной и уничтожает все вокруг. Поэтому - не только поэтому, но и по собственному признанию Вильгельма, - его достижение оказывается неудачей. "Я гнался за видимостью порядка, - признается он, - в то время как должен был знать, что порядка в мире не существует." Вернее, за обретение той или иной меры порядка приходится платить слишком дорого - столько, сколько сей порядок не стоит. Не справившийся с задачей Аверроэс мирно жил в своем прохладном и просторном доме. Нашим победоносным героям - что у Эко, что у Булгакова - это и не снилось. Тем не менее Эко упоминает Аверроэса в своем романе множество раз - единственного среди всех арабов. Даже в ходе критической - последней - беседы Вильгельма с Хорхе упоминается Аверроэс: оказывается, благодаря сочинениям Аристотеля "араб Аверроэс сумел убедить почти всех в постоянстве мира". Действительно: без Аверроэса сочинения Аристотеля до Хорхе бы не дошли. Но ведь оба они понимали их гораздо лучше, чем гениальный араб!
