«Ты прав, Арториус, лишилась

Иной надежды, даже ниц,

Упала я, и я взывала,

Но не увижу мёртвых лиц».

У колыбели замирая,

Ты заглянул во глубину,

И дочь там младшая, живая,

И тем встречавшая весну,

И сном блаженным забываясь,

В защиты матери плену.

«Обед с семьёй ты не делила,

И отвернулась ты от всех».

«За Ирмой только лишь следила,

Дитя последнее, успех,

Я ей пророчу, обещаю,

Ей не познать жестокий грех.

Во Мёртвых Край не забирая,

Её безжалостный Судья,

Не Валан-Хайса поступь злая,

Не равнодушная ладья,

Он не придёт за ней, я знаю,

Нет смерти хладного копья».

«Изольда, ты…я понимаю.

Но по причине я иной,

Тебя я речью прерываю,

И я оставлю трон пустой,

Сей замок скоро покидаю,

И дому нужен голос твой».

И лишь тогда она посмела,

От колыбели взор поднять.

«Покинешь? Но…» – и дрожью тела,

И страх читается, понять,

Трудом ничтожным показалось.

«Но если снова…и опять?»

«Покой, Изольда, сохраняя,

Ты говорила, не придёт,

Судья за ней и усмиряя,

Ты свои страхи, не падёт,

Клинок суда на плечи Ирмы,

Но не забудь других почёт.

Я твой покой затем сминаю,

Хочу напомнить о других,

Два сына, дочь, напоминаю,

Они живые и твоих,

Уже давно речей желают,

И слов желавшие благих.

Я понимаю, ты былыми,

Живёшь ты памятью тех дней,

Живёшь ты мёртвыми, живыми,

Пренебрегаешь, одолей,

В моё отсутствие ступая,

Лишь слово малое пролей.

Винить тебя я не посмею,

Но разделить я не могу,

Путь прозябания, идею,

Напоминаешь мне слугу,

Что лишь склоняется под волей,

Путь безнадёжный, я не лгу».

За словом сим и оставляя,

Но понимает всё она,

За колыбелью наблюдая,

От горя мать давно больна,

Но излечиться не желает,

Но и отнюдь не спасена.

«Моя история привычна,

Я в рабство продан был отцом,

Шестой я сын и тем обычна,

Род не считавший то грехом,

Голодной смерти избежали,

Одним и будет меньше ртом.

Стирая пальцы в кровь трудами,

Гнилая щётка верный друг,

Доску галеры мыл слезами,

И не прощали мне недуг,

От кашля согнут вполовину,

И нет мне помощи вокруг.

Едва я старше стал и цепью,

Прикован ставший к кораблю,

Но лучше так, чем проклят степью,

И быть изгнанником. Петлю,

Сжимавший в пальцах еженощно,

Но повторял, ещё терплю.

Клеймили сталью и угрозы,

Лишь кнут соратник и весло,

Друзья мозоли и занозы,

И лишь вино меня спасло,

На вкус отвратное, но снами,

Забвенье знавший, обрело

Моё желание тем форму,

Кошмар покинуть я желал,

Я благодарен ночи шторму,

Я утонул почти, спасал,

Меня терзающих кнутами,

Мой господин тогда сказал.

Что будет золотом оплачен,

Отныне мой нелёгкий труд,

И я мечтою был охвачен,

Я позабыл вино и блуд,

Копивший золото, купивший,

Свою свободу, но сосуд

Что моим телом назывался,

Покрытый шрамами, клеймом,

Я первый был, я улыбался,

Свободен снова, этим ртом,

Свободы воздух пожирая,

И ставший множеству врагом.

Былым хозяевам не равный,

И взор презрения узрел,

Удар иной был самый главный,

Рабы и братья, ты посмел,

Покинуть общество! Ты чуждый!

От слов я их тогда хладел.

Они предателем считали,

Но я трудом своим обрёл!

Но что им мелкие детали,

Посмевший выше стать, я шёл,

Был чужаком двум граням мира,

И путь тот духу был тяжёл.

И тем, что дальше не гордился,

Но что осталось мне тогда?

С презреньем, злобою смирился,

Не кнут противник, но стыда,

Мне прививали ощущенье,

И так прошествуют года.

Каирм добавили мне имя,

Чтоб каждый помнил обо мне,

Насмешка эта нестерпима,

И каждой чуждый стороне,

Меж двух фронтов я оказался,

И горе вновь топил в вине.

И только после озаренье,

Что даже цепи если снять,

То это рабское мышленье,

Из наших мыслей не изъять,

И не свободы мы хотели.

Рабов и плети рукоять».

– «История Раба». Каирм-Норн.

Haal Mirn, railen Ist Mar.

У сути времени границы,

Где даже Смерти Бледный Конь,

Ступить не смеет, даже птицы,

Встречая солнечный огонь,

Ниц упадут в песок безбрежный,

Проклятьем вечности сожжён.

Бархан песчаный, неизменный,

В пейзаже мёртвом и пустом,

Там дверь из камня, и священный,

И век сам кажется там сном,

Бессмертный узник размышляет:

«Быть ли бессмертию грехом?»

Века лишь числа и названья,

Для потерявшего им счёт,

И не достоин год вниманья,

Во мраке вечности живёт,

И четырёх лишь стен касанья,

И Смерть, спасенье, не придёт.

«Есть неизменное теченье,

Что называю жизнью я,

Лишь бесконечное мгновенье,

Что словно замерло, моя,

Судьба не знает перемены,

И участь бренная, сия

Уж мой рассудок не пугает,

И неба цвет я пусть забыл,

Но это дух мой не терзает,

Себе я странное открыл,

Я тем смирение познавший,

И для себя я всё решил.

Я не стремлюсь познать иное,

Мне столь привычная тюрьма,

Смирился я, и всё земное,

Мне заменяет эта тьма,

Я узник бренный, но признаюсь,

Довольный участью сполна.

Свои желанья потерявший,

И не жалею, что их нет,

И тишине я сей внимавший,

И не желавший я ответ,

Ни на один вопрос, что смеют,

Терзать меня за вечность лет.

И я утративший значенья,

Осталось тело, но оно,

Оно бессмертно, без сомненья,

И умереть не суждено,

Но если так, к чему стремиться?

Иль избегать чего дано?

Не наделённый миром целью,

И не желавший я искать,

Я отдан вечному безделью,

И обречённый лишь дышать,

Но наделён биеньем сердца,

Того ль достаточно? Сказать

Могу ли ныне, что живущий,

Иль быть, достойная судьба?

Чего я сам в грядущем ждущий?

Спасёт стенание? Мольба?