Переживала она, конечно, жутко. Год ночами плакала, так ей горько и обидно было. А потом в руки себя взяла, дачу приобрела и вроде как успокоилась. Кстати, эту Светлану Евгеньевну через год с материного места выгнали. Нашлась такая же как она проныра, ее же методом и подсидела. Я тогда даже подумала: вот, есть справедливость. А теперь сомневаюсь. После такой подлости эта Светлана Евгеньевна явилась к матери, как ни в чем не бывало, да еще попросила помочь с покупкой домика. И что ты думаешь? Моя святая мамаша помогла. Вот теперь какая у нас соседка будет!

– Да, дела… А мать что говорит?

– А ничего, как всегда. Молчит да улыбается. Ты разве ее не знаешь?

– Так может и не вмешиваться? Какое тебе дело? Ты редко здесь бываешь, а ей видней.

– Редко. Да как сюда чаще ездить? Это ведь не участок, а проходной двор. Вчера собралась искупаться. Пошла за дом к реке, а там… Тетя Катя со сворой внуков полощутся. Ладно бы одни, а то смотрю, они и Жульку свою намывают. Эта вшивая псина меня увидела, выскочила, да как начнет трястись около ног. Стою, как дура, с ног до головы мокрая и псиной воняю…

А они радешеньки. Ржут, да еще мать мою нахваливают, мол, золотое сердце у нее: такая жара, а она никому не отказывает, разрешает через участок ходить и с нашего берега купаться.

– Я тоже разрешаю, – улыбнулась Настя. – До общего пляжа далеко идти, а ведь не всем повезло иметь свой спуск к реке. Пусть купаются – река от этого не обмелеет.

Не встретив ожидаемого понимания и поддержки, Юлька отправилась восвояси. Не заходя в дом, подцепила прямо с веревки чистое полотенце и пошла к бане, предвкушая удовольствие от предстоящего купания. Но на мостках расположилась Галина, соседствующая с матерью через дорогу. Огромный таз с настиранным бельем, приготовленным для полоскания, красноречиво показывал, что и это место занято надолго.

Галина хозяйничала на мостках, не обращая внимания на Юльку, в памяти которой сразу всплыл обидный эпизод, когда мать попросила Галину подвести ее в город. Мать редко просила, но тут на руках было два ведра клубники и спину, как на грех, прихватило… Галина подвести отказалась, сославшись, что уже другим обещала. И мать с двумя ведрами клубники час добиралась по пыльной дороге до автобусной станции.

И после той «прогулки» неделю разогнуться не могла.

И вот, эта Галина, как у себя дома, полощет на их мостках белье…

– Мам, ты видела, что мостки совсем прогнили и две ступеньки сломаны – менять надо? – без предисловия выпалила Юлька, влетев на веранду.

– Пенсию получу, поменяем, – как ни в чем не бывало, спокойно ответила мать.

– А Иван, муж Галины, не хочет тебе помочь, как вдове, как одинокой женщине? Да и вообще по совести, учитывая, что он до сотни ведер воды в день на свой огород с этих мостков перетаскал, ступеньки обламывая? И что его жена у нас на мостках стиральный цех организовала?

– Юленька, если совесть есть, то к ней взывать не надо, люди взрослые, сами догадаются. А если нет, то о чем просить? Твой муж Вадик ведь тоже мог бы при желании помочь.

Взглянув в спокойные материны глаза, Юлька опешила… Так вот кого, оказывается, мать в бездействии винит – их с Вадиком.

Это было последней каплей. В гневе, не прощаясь, Юлька укатила в пыльный, плавящийся от зноя город. По дороге она перебирала накопленные с детства обиды. Их оказалось так много!

«Как же так, для меня, единственной дочери, у матери места в сердце никогда не было. Лучший кусочек пирога – соседской девчонке – она живет без отца. А вот если в театр собрались, а места в машине не хватает, – то это я не еду. Если гости, то я ем на кухне – нечего людей стеснять. Помню, платья с подружкой на выпускной шили. Тогда в магазинах ничего не было. А у мамы золотые руки. Моей подружке она шила первой, поэтому у той платье было идеальное. А мне уж ночью перед выпускным балом дошивала, как придется. Как придется и получилось. И хоть никто косого подола не заметил, но на выпускном у меня глаза были как у кролика красные… И ревела я не оттого, что бок кривой у платья был, а потому, что мне второй платье шили, второй…»

Разжалобившись от воспоминаний, Юлька даже всхлипнула. Но тут же взяла себя в руки, так как сидящий напротив дядечка сердобольно протянул носовой платок и попытался утешить: «Все пройдет, милая, потерпеть надо».

Месяца два после размолвки Юлька на даче не была. А приехав, застала пасхальную идиллию. Мать со Светланой Евгеньевной на веранде чай с клубничным вареньем пили. Обе такие умиротворенные, после бани, как лучшие подружки.

Проглотив обиду и сделав вид, что все нормально, Юлька смирилась, но на дачу ездить перестала.

Из рассказов матери она была в курсе, как славно соседствовали они со Светланой Евгеньевной. По очереди обеды варили, в лес вместе ходили, теплицы закрывали, когда одна за пенсией в город уезжала, охотников за чужими яблоками стерегли. Дочка Светланы Евгеньевны Мария частенько материны заказы выполняла, в город при необходимости подвозила, врача вызывала…

Прошло пять лет, но, несмотря на внешнее благолепие, Юлька ждала подвоха. И дождалась…

Умерла Светлана Евгеньевна. Умерла прямо на даче, на руках у матери, не дождавшись скорой. Давление подскочило – инсульт.

Муж Светланы Евгеньевны, оглядев упавшую в междурядье жену, отстранил мать, которая, не веря в случившееся, пыталась привести в чувство подругу.

– Кончено уж, все! Помоги ее лучше в дом перетащить, а то вон какая жара. Берись за ноги…

Новость облетела дачный поселок мгновенно. Сначала сбежались соседи, затем врачи приехали, а к вечеру прикатила Мария.

А рано утром покойницу увезли. Увезли страшно: посадили в машину, как живую, даже лицо не прикрыли, чтобы милиция не остановила.

– Как же вы так, – бросилась мать к родственникам умершей. – Не по-людски это!

– А что, в такую даль машину грузовую гнать, с ума вы сошли, такие деньжищи тратить? А ей все равно… – спокойно парировала дочь покойницы.

Так и покинула дачу мертвая Светлана Евгеньевна, с широко открытыми глазами, как будто не могла насмотреться на окружающую ее красоту.

Зима в тот год пришла быстро. Уезжая с дачи, мать в последний раз покормила Белку, белоснежную красавицу кошку, оставшуюся после умершей Светланы Евгеньевны. Осиротевшая кошка с осени жила на крыльце запертого дома. Столоваться исправно ходила к матери, но на все уговоры зайти в дом отказывалась. Убегала к своему дому. Ждала умершую хозяйку.

Приехав в город, позвонила Марии, напомнила, что на даче осталась брошенной пушистая любимица их матери. На что получила неожиданный отпор: «Не лезьте не в свое дело. Что вам, больше всех надо?»

Через месяц мать, приехав на дачу, застала на крыльце дрожащий, серый от грязи, комок. В город Белка ехала в рюкзаке, прижавшись к материной спине, замерев, видимо, не верила своему счастью.

В квартиру неожиданная гостья зашла робко, как сиротка, неделю от миски не отходила, начисто вылизывая даже замоченный черный хлеб, а потом в блаженстве растягивалась под батареей.

Через две недели Белку было не узнать – шерсть распушилась, засияла, а вести себя стала так, как будто здесь всю жизнь прожила. За матерью ходила, как нитка за иголкой. И Юлька, приходя в гости, заметила, что той это нравится.

Еще через месяц кошка в доме стала устанавливать свои порядки. Мать, смеясь, рассказывала, как пушистая красавица ее, полуночницу, любившую вечерами старые письма, фотографии рассматривать, в 11 вечера спать загоняет:

– Она без меня не ложится, а спит только на моих тапках, оставленных у кровати. И стоит мне засидеться вечером, так она минут за десять до установленного ею срока начинает настойчиво лапой меня в кровать загонять. Представь, какая умница…

– Вся в умершую хозяйку, – проворчала Юлька. – Дай палец, откусит руку.