Налил стакан и выпил.
- За что?
- Продам? За то, что сам капитулировал.
По стенам и сводам мозаика в глазах Александра сливалась в один жизнерадостный и тошнотворный гимн эпохи, от которой не уйти.
- Меня тоже?
- Друг... Всё ведь здесь. - Имея в виду сердце, Альберт ударил себя под знак "Отличника", привинченный к мундиру. - Наш экзистанс, спонтанность наша, прорывы в подлинность... Любого смету с пути, но только не тебя. Неразложимое ядро.
В такси обоим стало плохо. Чем Александр и объяснил тот факт, что кореш побелел, как мел, увидев у двери квартиры в Спутнике существо нездешнее.
Полы ее плаща лежали на ступеньках. В бутылке из-под молока клубился дым окурков. Она поднялась навстречу, прижимая папку.
- Инеc! Позвольте вам представить... - Александр схватился за перила. - Мой друг из Министерства любви.
К губе Альберта присохла сигарета, и стоял он, ладонь впечатав в стену. Инеc перевела глаза на Александра, который пожал плечами.
Сигарету Альберт оторвал с кровью.
- Аншанте...
Вывернув карман пиджака, Александр отцепил с булавки ключ. С одного из попаданий ввел и распахнул:
- Моя конспиративная... Как вы нашли, Инеc?
Стоя в винный отдел, Альберт упрекнул:
- А говорил, что с иностранцами не водишься...
Александр не знал и даже не догадывался о том, что у человека могли отобрать перед демобилизацией подписку - информировать о контактах с иностранцами.
- Она тебе кто?
- Никто.
- Темнишь. Скрываешь от всевидящего ока... - Альберт взялся за прилавок, крытый железом:
- Шампанского.
- Бутылку?
- Пару.
- Сладкого, полу?
- Как полагаешь, друг? Давайте брют.
- Воля ваша, но девкам вспучит животы. - С показом рейтуз, передавивших ляжки, тетя Люба сняла бутылки. - Монопольной сколько?
- Не водки. Рому.
- Где ж ты такое видишь?
Альберт показал на светлый тростниковый Сапеу:
- Вон стоит.
- Кубинская ж отрава?
Очередь загудела в поддержку:
- Если душа солдата просит? Ты, Люба, знай-давай. Мы, сказано, народ-интернационалист.
То, что в Москве еще не поздно, в "спальном городе" уже глухая ночь. Из черноты окна сквозило свежестью полей. Такси здесь нет, в Москву только автобусом. В ожидании последнего Александр наблюдал, как иностранка, готовая подняться, сводит пальцы на подлокотниках.
И разжимает снова.
Альберт крутил El condor pasa. Эту - и еще "Сесиль". Мятую сорокопятку фирмы "Мелодия".
Она услышала автобус тоже. Издали - когда на перемычке мотор стал брать подъем. Улица здесь с односторонним движением. Автобус описывает петлю вокруг Спутника и - буэнас ночес - назад в столицу. Пыточный инструмент, а не маршрут. Гаротта. Завинчивая винт на горле, автобус остановка за остановкой - приближался. Под взглядом огромных черных Александр очерствел лицом. Синьорита, мадемуазель...
Ваш выбор.
Автобус захлопнул двери. Она осталась. Через мгновение дом затрясся, на столе зазвенело.
- El condor раsа, - сказал Альберт.
Они смеялись, глядя друг на друга, - Инеc и Александр. Он не смеялся так давно - до слез. Потом хватил рома и впал в апатию, слушая, как, помимо испанского, на котором с Богом, Альберт уже извилисто впускает по-французски.
Ложиться пришлось вместе.
Встроенный шкаф в открытом виде превращался в динамик. Надев мундир на проволочную вешалку, Альберт слушал, как в гостиной гостья чиркает спичкой.
- Курит... Невероятно.
Закрыл деликатно дверцы. Лег и свел пальцы под затылком.
- Ну, друг, скажу тебе... Сверхиностранка. Везде была, все языки свои. Вот уж, действитель-но, гражданка мира. Каким мир еще неизвестно когда будет. Поверх границ.
Александр отвернулся к стене и подсунул край одеяла себе под поясницу.
- В казарме я забыл, что, кроме биомассы, в этом мире есть еще и люди. Она ведь как бы на пьедестале, да? Где золотом написано: "Эчче Уомо". Воплощенное достоинство. Свобода. Ты заметил? Ничего не боится абсолютно. Говорит что думает, что думает, то говорит. Вот это оно и есть - Европа. Нет, в ориентире мы были правы. Запад. Только Запад. А ты что думаешь?
- Про что?
- О ней.
- "Фрэнч кисс", - я думаю. Сосет, наверно, хорошо.
Он оскорбился.
- Ты не был циником.
- Я говорю, что думаю.
Он замолчал.
Самоизвергаясь, член подпрыгивал над впадиной живота.
Александр утерся и отбросил простыню. Альберта не было, от парижанки только запах. По пути на кухню под ноги попалась фуражка с голубым околышем. Он пнул, она обратно прикатилась. Он подобрал, повесил.
Начать с того, что Достоевский считал роман Сервантеса книгой, которые посылаются человечеству по одной в несколько сот лет. Которую не забудет взять с собой человек на последний суд Божий...
Заваривая пятый чай, он их увидел в окно. Аборигены на них оглядывались. Полы плаща разлетались, походка независима. Придерживая ее за локоток, экс-сержант нес сетку с продуктами. В шкафу Альберт отыскал его летнюю одежду и, несколько опережая сезон, был на ветру, как ангел - разве что слегка замаранный.
Он встретил их отчужденным стуком машинки.
- Писатель милостью Божьей, - приобнял его Альберт. - Когда-нибудь выйдет из подполья и удивит страну.
Александр сбросил его руку.
- А может быть, и мир. Vamos a la cocina...*
* Идем на кухню... (исп.)
Запахи с кухни отвлекали от размышления о природе идеала, но перед тем, как сдаться, он долго сглатывал слюну. Инеc снимала со сковородки мясо. Не в виде котлет, а одним куском - еще и с кровью.
- Это куплено в СССР?
- Инеc, - кивнул Альберт, сдирая с водки станиоль. - Показала мне "Кулинарию" у станции "Проспект Вернадского". Туда завозят для испанцев.
- Каких испанцев?
- Испанцы там московские живут. Эмигранты той войны, их дети. Видел там красные дома? Квартал повышенной категории, но им не нравится. Буэнос-Айрес называют. Да, Инеc? Мол, дует. А я бы жил. Зачем я не испанец? Ну что, друзья... Прекрасен наш Союз?
Она выпила одним глотком.
- Ого, - польстил Альберт. - Русский бой-френд научил?
- Русского не было.
- За все это время? Не поверю.
- Русские меня за женщину не принимают. В отличие от Парижа меня здесь даже изнасиловать никто не попытался. - Она засмеялась. - Там, где я снимаю, - сосед. Однажды схватил меня и все определил на вес: "Е...ть нельзя. Не тянешь".
Альберт поперхнулся.
- С-скоты...
- Нет, он по-своему душевный. Сначала зарубить хотел, потом мы подружились. А с русскими отец мне запретил. С кем угодно, только чтоб не русский.
- Русские разные бывают.
- Конечно. Вы, например, совсем другие.
- А кто ваш папа?
- Отец? Он литератор.
- Книги пишет?
- Статьи.
- Первая колом, - налил Альберт, - вторая соколом...
- А если уже первая, как вторая?
- Тогда вторая пойдет, как третья. Маленькими птичками.
- Мелкими пташками, - сказал Александр, не выдержав глумления полиглота над родным языком.
- Хорошо мне с вами...
Альберт добавил:
- Пьется.
- Пьется тоже. Потому что вы хорошие.
- Иногда.
- Не очень часто.
- И чем дальше, тем все реже.
- Увы.
- Нет, - упиралась она. - Таких я не встречала.
Альберт поднял брови на его взгляд: мол, что тут скажешь? Такой вот человек...
После кофе она отключилась. Он накрыл ее пледом - сразу всю. С ботинками и стриженой макушкой.
- Клубочком свернулась. Парижаночка. И где? В бандитском, можно сказать, притоне... - Глаза его увлажнились. - Идем, не будем ей мешать.
Александр мыл тарелки, он вытирал.
- Переутомляться ей нельзя. Сердечко.
- А что с ним?
- Ничего. Но с кулачок ребенка. Конституционно.
- Это она тебе сказала?
Горделиво Альберт кивнул.
