– Тогда у меня идея, – не сдавалась Виталия. – Ты, конечно, не бывала в салоне эротического массажа?
Ганга, конечно, не бывала.
– Пойдём все вместе, и ты этого не забудешь.
– Пинг-понга не надо, – решилась попросить Ганга. – При Пинг-понге я не смогу.
– Исчезни! – дунула Виталия на Пинг-понга.
Пинг-понг всё понял и дематериализовался.
Мы гурьбой идём на близлежащую дачу пенсионера союзного значения строить по моим фотографиям и чертежам макет Рижского вокзала.
«Почти в натуральную величину», как говорит Витюша. Он также требует, чтобы перед вокзалом построили макет броневика.
После проведённой без излишней помпы сдачи-приёмки наспех сварганенного из брусков и фанеры вокзала начинаются суворовские учения по овладению несчастным сооружением. Витюша руководит боем с макета броневика. Очевидно, каким-то своим революционным органом чувствуя мою двуличную сущность, он поручает мне роль противника. Меня поочерёдно берёт в плен то правый, то левый фланг наступающих.
Когда учения победоносно заканчиваются, Витюша произносит с макета броневика пламенную речь.
– После революции здесь будет музей! – победоносно вещает он. – Наши дети и внуки будут приходить сюда изучать основы революционной борьбы – а не надо думать, что после победы революции всё сразу устаканится. Борьба продолжится – не всех врагов мы сможем сразу вычислить и обезвредить; отдельные враги, – косится он в мою сторону, – окажутся и в наших рядах. И потому революция продолжится в иных формах! Революция – это жизнь! – победоносно заканчивает Витюша. – Контрреволюция – это смерть, это – конец цивилизации, какой её завещали нам наши отцы и деды.
Они лежали обнажёнными на слегка наклонном столе рука к руке, намазанные ароматным маслом, и две юные тайки одновременно набрасывались на них, стараясь попасть грудями по грудям, и медленно соскальзывали затем всё ниже, ниже…
– У меня встал, – шепнула Виталия. – А у тебя?
Ганга вынуждена была со стыдом признаться, что она также возбуждена, и возбуждена скорее не от действий этих неумелых незнакомых пухлых маленьких Пинг-понгих, а от близости Виталии, от горячей влажности её ладони, вложенной в Гангину.
– Ты знаешь, – сказала Виталия полушёпотом, – я стала писать стихи. Может, в этом – одно из моих призваний? Слушай:
Витася Гангу обнимала гневно:
одной рукой она её любила,
другой рукой она её хотела!
Ведь не хуже, чем у твоего Аркаши, правда?
– Да, по крайней мере, не хуже. Но почему обнимала гневно?
– Чтобы подчеркнуть силу и нестандартность моего чувства. И ты это уловила.
– Чувства к Аркаше?
– Чувства к мистеру и миссис Аркаша.
– Ты хочешь отнять его у меня?
– Наоборот, я хочу отнять у него тебя. И я отниму тебя, и ты станешь моей, а я отныне буду только твоей. И я поклянусь тебе в этом. Но и ты поклянёшься мне. Мы кровью поклянёмся друг другу. Ты не боишься?
– Нисколько, – отвечала Ганга, дрожа не столько от страха, сколько от возбуждения.
Мы опять приходим на конспиративную квартиру обсудить ситуацию, которая возникнет после взятия вокзала – наш стратег и мы, несколько тактиков.
Витюша снова прыгает на меня сзади.
– Хватайте его, это – провокатор, – шипит он.
– Витюша, – хриплю я, – ты повторяешься.
Витюша разжимает объятия, но, чувствую, не сводит с меня глаз.
– Не пойму, ты враг или друг? – вопрошает он, одаряя меня пронизывающим взглядом.
– Витюша, – говорю я, просвеченный Витюшей насквозь, но, к счастью, не повсеместно, – я чувствую, что я для тебя – не враг и не друг, я для тебя – как мыло.
– Ты имеешь в виду верёвку? – спрашивает догадливый Витюша.
– Нет, я говорю про кусок мыла. Он ароматный и гладкий, когда хозяйка кладёт его в мыльницу. Через пару недель после мытья и стирки от этого куска остаётся жалкий обмылок, и хозяйка кладёт в мыльницу новый ароматный и гладкий кусок, а обмылок прилепляет к этому новому куску или бросает в мусорку. Скажи, Витя, я для тебя – такой кусок мыла? Или уже обмылок?
– Давайте лучше обсудит коммерческую часть нашего плана, – конструктивно отвечает он. – Предлагаю сразу после взятия обложить данью торговцев и напёрсточников, носильщиков, таксистов, шлюх. Насколько, ответьте мне, это идеологически правильно: обкладывать данью шлюх? А я вам отвечу сам: всё, что идёт на пользу революции – правильно.
– Кого ещё можно обложить? Машинистов? Проводников? – вопрошают тактики; я молчу.
– Да что с них взять? – возражают другие тактики; я снова молчу.
– Мы скажем, что это – налог: хотите жить в справедливом обществе – платите налог, не хотите – или не живите, или всё равно платите, потому что другие хотят жить в справедливом и разумно устроенном обществе, – вещает Витюша.
Он действительно очень сильно подкован идеологически: нет вопроса, которого он не смог бы разрешить с теоретических позиций – и разрешить правильно!
– Виктор, ощущаете ли вы себя сейчас олигархом? – голосом контрреволюционной журналистки спрашиваю я.
– Олигарх? Какой же я олигарх? Ведь олигарх – вот август91 пришёл, и его уже нет, – без запинки отвечает Витюша, – вот и весь твой олигарх. Нет, я – вождь, вождь революции, запомни это. А ты – моя правая рука.
Я зажмуриваюсь от такой похвалы.
– Это – страшная клятва. Ты готова? – спросила Виталия, когда они к ночи добрались до её номера.
Вместо ответа Ганга недрогнувшей рукой указала ей на своё левое бедро. Там, в районе паха, у Ганги пульсировала змеевидная синяя жилка. Дрожа, но тоже не от страха, а от возбуждения, Виталия сняла с неё ожерелье и легонько полоснула по жилке острым зазубренным краем акульего зуба. Ни одна иная жилка не дрогнула на прекрасном Гангином теле, а в месте надреза выступила капелька крови. Сложив губы трубочкой, Виталия втянула в себя эту капельку.
– Теперь ты, – тихо сказала она. – Возьми мою кровь откуда хочешь.
Ганга полоснула акульим зубом по её животу чуть выше волосистой части лобка и провела по образовавшейся трещинке языком.
– Повторяй за мной, – страшным шёпотом из окровавленных губ произнесла Виталия. – Клянусь всегда быть готовой…
– Клянусь всегда быть готовой… – звонко повторила Ганга.
– К служению делу витализма, – жутким шёпотом продолжила Виталия.
– К служению делу витализма, – звонко повторила Ганга.
– И если я нарушу эту мою клятву… – зловещим шёпотом продолжила Виталия.
– И если я нарушу эту мою клятву… – звонким шёпотом повторила Ганга.
– То пусть мои товарищи по делу поступят со мной так же, как поступают с клопом-кровопийцей, – ужасным шёпотом закончила Виталия.
Звонким шёпотом Ганга повторила её ужасные слова.
– Скажи, и много нас, виталистов? – спросила Ганга уже обычным почти голосом.
– Сегодня стало ровно вдвое больше, чем было вчера, – улыбнулась Виталия.
– Это значит, что завтра нас станет ещё вдвое больше, – улыбнулась Ганга.
– Хочешь, мы назовём наше движение витализм-гангизм? Или даже гангизм-витализм? – со светлой улыбкой спросила Виталия.
– Не хочу, витализм звучит мелодичней, – со светлой улыбкой отвечала Ганга.
– Иди ко мне, ведь теперь мы – как сёстры, – робко улыбнулась Виталия, откидываясь на подушки.
– Теперь мы больше, чем сёстры, – призывно улыбнулась Ганга.
– Больше, чем супруги, – прошептала Виталия, встречая упругость её тела упругостью своего тела.
– Больше, чем любовницы, – прошептала Ганга, закрывая глаза.
Ночь перед революцией. Мы лежим вдесятером кто на чём – я, например, практически на полу – в однокомнатной Витюшиной квартирке – самые сливки, самые пенки, головка революции, будущий кабинет министров – самый старый (умудрённый жизнью) и самый политически грамотный в мире.
