Обрадовался Великий хан Аркашиному приходу и стал его угощать айраном да кумысом: не потреблял Великий хан спиртного. И вслед за Великим ханом все князья заулыбались Аркаше и потянулись за угощением: что Великий хан любил, то и князьям было по сердцу. И все князья старались попасть в объектив телекамер как можно ближе к Великому хану, ибо считалось, что чем ближе князь окажется к Великому хану на телекартинке, тем преданнее он служит Великому хану, и тем больше ценит его Великий хан.
И Аркаша обрадовался Великому хану: у Великого хана всегда было припасено для великого Аркаши что-нибудь вкусненькое.
– Квамос Россией прирастать будет, – задумчиво сообщил Великий хан Аркаше.
Аркаша, обпившийся айрана, в ответ задумчиво икнул. А задуматься ему было от чего: поздравленный с женитьбой самим народом во всём его многообразии, он более всего был покороблен тем, что его поздравили далеко не все слуги этого самого народа. «Почему же, – нахмурившись, думал Аркаша, – народ нашёл время меня поздравить, а его слуги не нашли? Или их перегрузили работой по дому?»
– Ладно, – сказал Аркаша Великому хану, донеся до него, наконец, свою глубокую мысль и получив в ответ благодарный взгляд, который значил больше, чем любые слова, – пойду я. Может меня там, дома, уже президент какой-нибудь с подарком дожидается, а я здесь сижу, прохлаждаюсь.
– Здравствуйте, киска, – сказал я, проснувшись.
Пристипома ответила на приветствие и приготовилась продолжать свою грустную сагу, я же приготовился со вниманием слушать.
– Двоюродный муж мой был майором иностранных дел, – нараспев произнесла Пристипома.
Я вздрогнул. Какая-то гадина зашевелилась в моей памяти. Я рыгнул. Гадина затихла.
– Майорство давалось ему не без труда, – продолжила Пристипома, – дела же иностранцев служили ему единственною отрадой.
Дрожь пробежала по моему телу – от белых свадебных тапочек до бантика на макушке. Я больше не слушал Пристипому. Я знал, что она скажет дальше. Пусть врёт – я мог только восхищаться её подлостью и низостью её тлетворной морали, густыми разнузданными пучками вылезавшей у неё из-под мышек. «В кого? В кого она такая?!» – мысленно восклицал я.
Из слуг народа успели отметиться с поздравлениями Аркаши и Ганги, в частности, генерал Птичка и маршал Маркашов.
– Поздравляю женитьбой, – сказал шёпотом генерал Птичка, войдя к молодожёнам строевым шагом.
Ганга грохнулась в обморок, но, к счастью, Аркаша успел подхватить её аппетитное тело.
– Блин! – возмутился Аркаша, у которого заложило уши от генеральского шёпота. – Я ведь тоже умею так шептать!
Ганга пришла в себя и приготовилась оценить Аркашино мастерство.
– Чашки, смирно! – рявкнул Аркаша так, что задребезжали чешские фарфоровые чашки, подаренные кем-то на свадьбу.
Птичка довольно рассмеялся:
– Аркаша, в ротные я бы вас взял.
– А я б завхозом к вам пошёл! – гаркнул Аркаша. – Пусть меня научат!
– Ах, Аркаша, разве есть на свете такое, чего вы ещё не знаете или не умеете? – повторил Птичка чей-то давно уже растиражированный прессой банальный вопрос.
Аркаша грустно вздохнул: Птичка, не целясь, попал в яблочко.
Маршал Маркашов имел нетрадиционную, патриотическую ориентацию, за что подвергался нечеловеческим гонениям, как иудей во времена Филиппа Второго39. Но и его принял Аркаша с поздравлениями, и его подёргал кокетливо за усы, и ему позволил пощупать Гангину коленку.
Оба военачальника подарили молодожёнам по бутылке водки и Уставу внутренней службы вооружённых сил РФ.
К остальным слугам народа Аркаша собирался было отправиться за поздравлениями и подарками сам, прихватив с собой Гангу, но передумал: чтобы поздравить молодожёнов, просто поговорить по душам, посоветоваться с Аркашей, в Квамос засобирался сам президент Книлтон.
«Чем не слуга народа, хоть и не нашего? Вот и поздравит за всех разом, и нечего дёргаться», – решил Аркаша.
Накануне исторического визита публике было явлено полотно известного квамосского живописца, или живопийцы, как называл его Аркаша, под названием «Аркаша предупреждает Блина Книлтона о недопустимости дальнейших бомбардировок Сокова». Аркаша отдал живопийце должное: тот обладал недюжинным художественно-политическим чутьём.
Да, моё майорство не доставляло мне тогда особых радостей, хотя и не причиняло излишних хлопот.
«Господи, а не помог бы ты Глюковке дослужиться до президента?» – мечтал я тогда.
Президент встретил меня вопросом: «Майором каких дел вы хотели бы стать?»
– Можно спросить и по-другому, – добавил Президент, заметив, что я не особо расположен к беседе. – Кем иностранных дел вы хотели бы быть?
– Ваше Высокоблагопревосходительство товарищ президент! – отвечал ему тогда я. – Всё, чего я хочу – это быть президентом.
Президент ласково потрепал меня за бантик, маскировавший Глюковкину лысину.
– Успеешь, дочка, – сказала эта зануда, – всему своё время. Каждый станет президентом в прописанный ему доктором срок.
«Убью тебя сейчас и займу твоё место – и будешь знать», – подумал я, но сказал другое:
– Но мне невтерпёж! Промедление невыносимо! Я хочу сегодня же появиться в телевизорах на фоне государственного флага.
– Сиё не можно – Богородица не велит! – прогнусавил Президент.
– Тьфу, – харкнул я, но промахнулся и согласился на майора иностранных дел.
Майорство моё было недолгим. Вскоре я был переведён в старшие майоры, затем в надмайоры, затем – в старшие надмайоры. Изредка в речах моих теперь проскальзывала иностранность.
Дела же иностранцев служили мне чуть ли не единственною отрадой в моей одинокой жизни. Я отвечал за отношения с Басутостаном. Отношения были хорошими, но я всё равно продолжал неустанно крепить их. При мне отношения из относительных сделались абсолютными. Благодарные басутостанцы присылали мне мёд, сурьму и роскошных коричневых женщин. Я надкусывал подарки и в таком надпробованном виде передавал басутостанскому послу.
– Товарищ майор (надмайор, старший надмайор)! – взволнованно и торжественно докладывал посол, прикладывая руку к моему бантику. – Посол Басутостана по вашему приказанию прибыл!
– Вольно! – командовал я.
Посол тут же расслаблялся и, поминутно кланяясь, принимал мои угощения к докусыванию и долизыванию.
Этим, собственно, мой вклад в иностранные дела и ограничивался.
Но самой пронзительной радостью всё это тревожное время были для меня сношения с двоюродной женой. Двоюродная жена в отличие от родной, которой у меня никогда не было, служила для исполнения магических обрядов, сохранившихся в нашем племени с идолопоклоннических ещё времён.
Звалась она тогда Постипримой – именем, широко распространённым в те годы на просторах от Босфора до Дарданелл. В свободное от майорства время я подрабатывал знатным бахчеводом, а Постиприма – знатным свекловодом, и тоже в свободное – от написания на меня кляуз – время. Языческая сила наших обрядов позволяла нам обоим претендовать на звание Героя сельскохозяйственного труда, но присвоить его могли лишь одному из нас.
Ночами мы раздевались до сапог и выбегали в поле. Я схватывал Постиприму за вымя, она же меня – за рог; в таком вот интересном положении боковым галопом в ужасающем молчании мы обскакивали сельхозугодья, оплодотворяя их моим семенем, и пыль из-под наших сапог розовой пеленой заслоняла нас от луны, а луну – от нашего блуда.
Чета Книлтонов была принята Аркашей в его загородном именьице. Пока Книлтонов вводили и показывали им, где оставлять подарки, Аркаша пел, Ганга плясала под его пение.
