Фраза вошла в поговорку. "Честь не опера", - бросалось в лицо заводящему разговор о высоких понятиях новичку. С легкой руки Юрия невольного законодателя правил хорошего тона - разговаривать считалось приличным (помимо упомянутой оперы) о лошадях и выставках. Но только один человек не чувствовал себя стесненным в этом жестком искусственном футляре - сам Некрасов.
Даже услышав собственные, на самом деле - почти угаданные Леной мысли о привилегии отказа, Юрий искренне не узнал бы их. Он смог бы только с неудовольствием ответить: "Ты усложняешь", или: "У тебя слишком романтическое обо мне представление". Вызвавшие у него легкую досаду Ленины вопросы Юрий отбросил не поняв и тут же забыл: они не имели никакого отношения к Лене, к зеленовато-солнечному сумраку сада, к милой болтовне об именах и Георгиевских крестах, ко всему, о чем так жадно вспоминалось потом на фронте.
Женя и Елена медленно шли по Мойке вдоль тускло-серого в свете неяркого дня канала.
- Погоди, Нелли. - Женя вытащил портсигар. - Не люблю курить на ходу.
- Ты много куришь.
- Ерунда. Погода мерзкая - серо. Давит как свинец. Я бы, будь петербуржцем, давно повесился... Это сатанинское отродье нарочно место выбрал - с ума сводить... Причем с расчетом - двести лет, как подох, а детище стоит... и сводит, сводит... - Женя зло затянулся, глядя не на Елену, а в серую рябь канала.
- Ты говорил, Гумми стрелялся с Волошиным...
- Калошиным... Не дуэль, а пародия. Его потом так и прозвали - Вакс Калошин: калошу потерял в сугробе... Ну, Гумми-то, конечно, был неплох смокинг, шуба в снег... Требовал от Волошина повторного выстрела - там была осечка... - Как всегда, когда Женя говорил о Гумилеве, голос его звучал немного неестественно. Гумилева, свое единственное божество с современного Парнаса, Женя обожал столь же яростно, сколь и ненавидел. Тщательно скрывая это от многочисленных друзей, он не мог определить свое чувство сам, но был уверен в одном: кроме него никто еще не постигает с такой отчетливостью всей космической гениальности Гумилева.
Женю, неохотно соглашавшегося читать свои стихи даже близким друзьям, считали обычно, и Женя сам стремился поддерживать всех в этом мнении, нетщеславным... Это было неправдой: тщеславен Женя был, но как-то вывернуто тщеславен. Стихи казались ему областью слишком интимно-личной, глубоко внутренним, той святая святых, в которую не должен вступать непосвященный. Было время, когда Женя развлекался фантазиями о том, что поэзия могла бы быть изустным достоянием какого-нибудь тайного мистического ордена... Стремление к популярности, славе казалось Жене тщеславием примитивным. Было другое, тайное внутреннее тщеславие сжигавшего его стремления к преодолению новых ступеней...
- Я не знаю. Женя, мне кажется, что ты мог бы пойти к Гумми с "Розовым садом".
Женя рывком обернулся к Елене.
- Ты хотя бы понимаешь, что ты сказала?
- Женя, ты что?
- Ничего! - Словно ударив Елену неожиданно ненавидящим взглядом. Женя не оборачиваясь почти побежал прочь.
Его не было три дня. С момента, когда они с Еленой расстались на Мойке, Женя не объявлялся даже у себя - как будто канул в воду... Елена, которой мерещилось самое плохое, была в таком ужасе, что не только Женины, общие с Еленой друзья, но и Вадим, и даже Юрий обшаривали в городе все кабаки и морги...
Невыносимо мучительным казалось Некрасову в течение этих дней многократно появляться у Елены, каждый раз успевая ловить в ее глазах разочарование обманутой надежды, что это его, а не Женины шаги прозвучали на лестнице.
Лихорадочная тревога овладела всем ее существом. Некрасов готов был убить Женю - уже не только за то, что Женя отнял его счастье, но и за эти заплаканные, застывшие в выражении ожидания глаза на осунувшемся лице Лены - за то, что собственные его мрачные предсказания начинали сбываться так скоро.
Разумеется, ничего страшного с Женей не случилось. На третий день он объявился - Бог весть откуда, очень похудевший, с измятым, усталым лицом... Разумеется, наступило примирение, за которым с новой силой последовала идиллия - более короткая на этот раз... А затем все быстро, слишком быстро помчалось к тому концу, которого не мог предположить даже не ожидавший ничего хорошего Некрасов: здоровье Лены, и до того слабой легкими, ухудшалось вместе со стремительно расшатывающейся нервной системой. Роковую роль сыграло слишком поздно замеченное Юрием перенятое (впрочем, против Жениной воли) увлечение кокаином...
7
- По Петербургу! Я очень мало знаю о Жениной Петербургской жизни. Я последний раз встречался с Женей в Красновскую кампанию. Да и то удивительно в этом водовороте... Вы ведь не встречались с ним, конечно, после Петербурга, г-н поручик?
- Нет, г-н прапорщик.
- А мне довелось один раз, - Юрий усмехнулся. - Тоже на Дону, очень незадолго до его смерти.
- Г-н штабс-капитан, - очень спокойно, спокойно настолько, что от этого невольно сделалось страшно, спросил Сережа, - Вы хотите сказать, что Женя погиб?
- Под Тихорецкой. Простите, прапорщик, я думал, что Вам это известно.
- Теперь - да. А Вы были правы, г-н штабс-капитан, рана все-таки чувствуется... - С этими словами Сережа подошел к столу и, взяв стакан, выпил самогон залпом, словно не ощутив вкуса, как воду.
8. 1918 год. Дон. Бой под хутором Елизаветинским
- Кого там еще несет? - приподнявшись над осыпающимся краем неглубокого окопа, Некрасов поднес к глазам бинокль: тут же его ослепил фонтан земляных брызг от взрыва тяжелого снаряда - показалось, что комья летят прямо в лицо, и невольно захотелось прикрыть глаза рукой. Но в следующее мгновение уже стало видно, что два летящих к позиции всадника невредимы: в восемь раз приблизившие их к Некрасову стекла скользнули сначала по молодому вестовому казачьего вида и невольно остановились на лице скачущего первым офицера. Лицо приблизилось, расплылось, заняв весь стеклянный круг, и, когда Некрасов опустил бинокль, несколько человек уже вылезало из окопа навстречу подскакавшему Евгению Ржевскому.
- Где пехота?! - танцуя перед окопами на мокром гнедом ахалтекинце, выкрикнул Евгений.
