- Чей это перевод?
- Мой.
Я курил, сидя на коновязи, а Женя по-прежнему стоял в той позе, в которой я его увидел.
- Он довольно плох - но мне начинает казаться, что восточные стихи как таковые теряют свою суть на европейских языках... Не знаю. Хочешь моих стихов?
- Да, очень.
Это было в первый раз: Женя никогда не предлагал этого прежде. Он читал долго... Он читал о чужом для меня, таком для меня чужом Востоке... Это была поэма "Розовый сад", странная, навеянная зловещими сурами Корана... Это был мир мчащихся в ночи боевых верблюдов, мир песчаных безбрежных морей, мир гурий и роз в причудливых грезах хашшашинов...
Он читал, как будто заклинал стихами ночь. Он читал, а я слушал и смотрел в его обращенное к небу лицо, как белая маска выступающее из темноты. И это лицо было утонченно восточным, персидским или иранским, с этим мягким бархатом черных в темноте глаз, надменным разлетом бровей, кажущимся в темноте черными волнами волос, изысканным сочетанием тонкой линии носа с трепещуще нервными, породистыми ноздрями и чувственным вырезом пухлых губ... Это было лицо Сохраба, молодого иранского царя, бесстрашного воина и любовника огненных пери... Это был Женя.
- Свежо становится: сейчас часа три. Знаешь, ты все-таки иди спать.
- А ты?
- Мне рано не ехать. Постою еще здесь.
- Не хочется, но ты прав. Тогда я тебя утром не бужу. Я ведь теперь знаю, что ты тут, постараюсь заскочить на днях... А так во всяком случае будем вместе в Царицыне. Покойной ночи. Женя!
- Покойной ночи, Сережа... - И ты неожиданно, с каким-то непонятным ускользающим выражением взглянув мне в лицо, притянул меня за плечи и странно поцеловал два раза - в глаза - даже не поцеловал, а легко коснулся глаз какими-то не по-мужски нежными губами... - Покойной ночи, Сережа, маленький мой...
Я действительно не стал будить тебя утром: твоему вестовому удалось растолкать меня разве только без пушечной пальбы над ухом... Я не выспался и был зол как черт, к тому же в последний момент выяснилось, что стремя держится на соплях: пришлось с полчаса ждать, пока Арсений найдет и наладит новый ремень - я опаздывал, Алебастр был не в духе...
Так я и уехал.
Это было за два дня до моей смерти: как я потом узнал. Как же его звали, того, из разъезда? Мы встретились месяца через два. Он еще сказал. что после боя за меня свечку поставил. Я - "отпетый". Я еще волновался как бы до Женьки не дошло - но потом решил, с какой стати? Никто же не знал, что я его брат, а бои шли еще те...
Убили меня, а убит был Женя.
"...Незадолго до его смерти".
В первое мгновение захотелось кричать. Тогда я и выпил самогон. Потом удалось довольно быстро взять себя в руки. А не слишком ли быстро, г-н прапорщик?
Со встречи с Женей, с этой, с последней, прошло меньше года. Семь месяцев. А за эти семь месяцев прошло десять лет. И со мной кое-что случилось за них, хоть и не сразу я это заметил... Боль души, на самом деле такая же физическая, реально ощутимая, как боль какой угодно другой части тебя, - как-то перестала особенно донимать... На душе появилась какая-то прозрачная защитная оболочка... Ощущение неприятной сдавленности этой оболочкой - тревожное, но к нему привыкаешь... Зато от нее отскакивает все, что грозит проникнуть внутрь... Сквозь эту прозрачную резину видно, что отскакивает, но отрешенно как-то видно...
Мне больно, что Жени больше нет. Очень больно. Но все-таки не так, как было бы с год назад... Далеко не так.
Слишком многое произошло с тех пор... И половины происшедшего хватило бы на то, чтобы убить меня прежнего.
Ах, да меня прежнего тоже убили. Как будто только что: я лечу из седла убитого Алебастра, поднимаюсь с осыпанной березовой ветошью травы винтовка, валяющаяся в десяти шагах... И без тени страха - просто какая-то очень большая мысль: "Это - конец"... Несколько поднятых винтовок... Необычная яркость красок, какая-то странная запоминаемость каждой мелочи; крапивницы над метелкой травы - как все это врезается навек в память, когда понимаешь, что последние доли секунды смотришь и видишь...
Две дырки в легком. Снизу. "Дешево отделались, молодой человек..." это уже в полевом лазарете. Если бы наши не взяли этот хутор Елизаветинский, ох и лежать бы мне там, полеживать, покуда птички не склевали. Но так или иначе, а убит я был, и потому, что "отпет" и потому, что знаю ощущение конца... Настолько странно было через сутки, очнувшись, снова почувствовать себя на этом свете, что я даже не очень удивился, узнав случайно о том, что в этом же самом лазарете эдак за неделю до моего появления покончил с собой подхвативший сифилис Вадик Белоземельцев...
Вадик Белоземельцев застрелился в венерической палате полевого госпиталя...
За эти больше чем полгода так и не стало известно, живы ли папа и мама...
Жени больше нет.
Но для меня теперешнего все это, увы, не смертельно.
В первый раз я ощутил это, когда мы шли из Финляндии... Утро, серый снежный день, серая снежная степь без конца, серое небо без краю... А за спиной случайный ночлег, который ты оставляешь навсегда... А где-то далеко уже не существует твоего дома... Твои корни вырваны... Ты - щепка, плывущая в водовороте, маленькая частичка Великого Кочевья... Не человек, а именно частичка, безвольно входящая в движение водоворота... И твой утраченный дом не важен, потому что утрачен не только твой дом, и не важна разорванность связи с призрачно существующими твоими мамой и отцом, потому что все связи вокруг тебя разорваны, и не важен твой путь, потому что он независим от тебя...
Мы с Женькой Чернецким оба знали тогда, что чувствуем одно и то же... И что нас, независимо от нашей воли, скоро разведет в стороны... Мы только успели тогда понять, что нашли друг друга.
Женька... Как много значит в моей жизни это имя... Но если в прекрасно чужом мире моего брата я мог бы и хотел бы быть только гостем, то Женька Чернецкой... Ладно, о таком молчат даже в мыслях.
А возможно ли разорвать эту прозрачную резиновую оболочку? Если по-настоящему понять, что Женя погиб, что Вадик застрелился, что очень хочется положить голову на колени маме... Что нет больше московской квартиры...
