Посвящается дорогой Дарье Олеговне Терской,

чьё имя стало для меня почти библейским.

Посвящается всем долгим ночам

на подоконнике пятого этажа.

Опечаленный, даже не знаю с чего начать.

Когда-то давно, когда я еще постоянно жил в маленьком зауральском городке, уродливо заснеженном зимой и невыносимо пыльном летом, я мечтал стать значимым человеком. Видимо, комплекс лимиты. Речь не о славе, а о востребованности, и не о признании, а о ценности. Любовь прорастала через меня, но не находила себя в других. Я чувствовал внутри целый мир, но не знал, кому его подарить. Копил воспоминания, менял окружение и сам себя утешал: «Потом книгу напишешь». И видимо, настало время высказаться.

Год назад, сидя за рулём стареньких «Жигулей» возле маленькой заправки, на вопрос подруги о том, почему я решился на это, я не смог ответить внятно. Побоялся. Потому что всё это изначально было ради неё. Ради той, на которую я смотрел, как на застывший монумент, памятник всем любимым и любящим, хотя сама она была простой и понятной, как женщина «бунинских» повестей. Всё это было ради женщины моего мира, которая моей никогда не была, как бы мне этого ни хотелось. Да я, честно, серьезно и не претендовал на её сердце. Видел – разные нам судьбы уготованы, хоть и похожи мы. А коль разные – всё пусто, даже любовь, которой она ко мне не испытывала. Сейчас об этом странно говорить, но в те моменты только рядом с ней я чувствовал себя свободным. Не живым – свободным. Казалось, что всё стоит на своих местах. Кроме одного – нам никогда не поставить штампы в паспорта, никогда не носить парные кольца и не воспитывать общих детей. Никогда. Страшное слово. Почти смертельное, особенно для молодого человека, который еще по-детски пытается завладеть всем, что ему нравится. Это с годами приходит умиротворение и осознание того, что счастье – в малом, оно есть всегда и везде, но, как и всё в этом мире, умрёт. Многие подумают: «Да я и молодой это знаю». Знать мало, и даже понимать – мало. Простота и непритязательность должны идти от сердца. Они должны стать стилем жизни.

Долгое время я жил безответственно, веря в бесконечность времён. Правда ли это – нам не открыто, но даже если это и так, время каждого из нас ограничено. Мы являемся переходной стадией между предыдущими поколениями и поколениями грядущими. Да, со своими радостями и горестями, со своей неповторимой судьбой, но люди недолговечны, как и дела сердечные.

Далее пришло осознание и осязание чего-то большего, чем я сам. Мне казалось, что причина этих изменений – возраст. Я ошибался. Сюда привели меня люди. В том числе люди, ставшие прообразами некоторых персонажей этой книги. Одна из самых важных женщин моей юности – Анастасия Сикорская. Благодаря ей стало возможно многое: этот роман, путешествия, созерцание и расширение горизонтов. Она – моя сестра не по крови, но по духу. Второй важный человек, запечатлённый на этих страницах под своим именем – её верная подруга Анна Белова, одна из самых светлых и трогательных девушек, мне встречавшихся. В благодарность за сыгранные роли их портреты навечно останутся среди этих строк. И именно их вы можете увидеть на обложке. Настя – в отражении осколка зеркала, который держит Аня.

Всё это ради той девушки, которая раз за разом находила воплощение в разных телах и душах. Всё это – реквием по юности. Реквием по всем, кто не сможет его прочесть. Это – манифест любви и свободы, наполненных чем-то большим, чем просто страсть. Это в назидание молодым и на память зрелым.

Писатель должен жить на бумаге. Здесь его место. Писать абстрактно у меня не хватает таланта. Но ничего более душевного, личного, и в то же время близкого каждому, я уже не напишу. Это моя исповедь перед самим собой и перед теми, кого я люблю.

21 июля 2019 года

«…Что первым вам вспоминается из детства?

Наиболее ярко мне оно мерещилось накануне свадьбы. Почему – не знаю. Видимо от того, что приходилось с ним безвозвратно прощаться. Враньём оказалось то, что говорили, будто когда в твоей жизни появляются семья, а потом и дети, ты сам начинаешь ощущать этот вкус младенчества и переживаешь со своим чадом его еще раз. Словно ребёнок в тебе, не взрослея, становится старым. На деле это редкость, исключение из правил. Если бы это было действительно так, родители относились бы к нам с большим пониманием. Появляется ответственность. Да, часто удушающая тех, в чей адрес направлена. Но всё же. Где есть ответственность – там нет места детству. А если оно остается – твоя безответственность разрушит твою взрослую жизнь.

Вспомнились мне наши игры и старый хромой пёс, которого с возрастом я стал понимать. Он не раз меня драл, и не всегда за дело, но я каждый раз к нему тянулся. Мама спрашивала меня, как можно любить того, кто тебя калечит. Я вырос. И правда, мама, как? Но мы любим.

Вспомнились заброшенные колодцы за территорией нашего двора и высокое разломанное бетонное крыльцо, в которое я уронил свой мяч, купленный за астрономическую для ребёнка сумму. Я ненавидел это крыльцо, а в юности оно стало местом наших дружеских попоек, искупив тем самым свою вину. Оно видело столько, что стало каким-то родным. И в глубине своей до сих пор хранит тот мяч, за годы скукожившийся и выцветший. Но о мяче ли я?…»

Зеркало отражало чью-то тёмную мужскую фигуру. Она сидела сгорбившись. Лицо было опущено вниз, а руки сложены на коленях. Иногда фигура покачивалась и издавала неестественные для человека звуки, словно где-то в степи завывали кайоты.

Расширенные зрачки ничего не выражали. Складывалось ощущение, что разум человека давно потух, но тело ещё продолжало существовать, не найдя гибели.

Человеческий разум чрезвычайно хрупок. Он аккумулирует воспоминания, накапливает знания и навыки, поглощает в себя содержимое всех доступных ему чертогов. В определённый момент может показаться, что он превзошёл все свои возможности и постиг основы мироздания, совсем не нуждающегося в этом. Но стоит случиться трагедии, и он падает, разрушается, приводя существо, которому принадлежит, к смерти.

За окном жёлтым светом сияла почти полная луна, но этого было недостаточно, чтобы полностью озарить тёмную комнату. Рядом с фигурой лежала недопитая бутылка виски, опрокинутая и потерявшая зря часть своего содержимого, которое сейчас впитывалось в персидский ковёр.

Фигура подняла глаза, ещё раз всхлипнула.

– Ты думаешь, я слаб?

– Совсем нет, – ответило что-то в пустоте.

– Тогда почему мне можно всё и ничего нельзя? Хотя бы сегодня?

– Ты сам выбираешь, как тебе жить. Но делаешь это неудачно. Я лишь хотел тебе помочь.

– А кто решает, что я живу неправильно? Ты?

– Я понимаю. Если ты не искал, где ошибка, значит, нет никакой ошибки. Для тебя. Только вот зачем мучить других?

– Я растратился.

– Вижу.

Человеку казалось, что отражавшееся в зеркале лицо выражает не его эмоции, но при этом он чётко понимал, что этого не может быть. Как не может быть и того, что зеркало ему отвечает.

– Не слишком много алкоголя?

– Брось, тут всего стакан.

– Какой по счёту?

Фигура оттолкнула бутылку, которая, соскользнув с ковра, с грохотом покатилась по паркету.

– Ты сам себя продал и предал, ты прав. Нет тебе никакого оправдания. Всю жизнь хотел кому-то нравиться, сам выбирал самые гибельные пути, чтобы потом кричать, что ты прав, но тебе кто-то мешает. Сам, только ты сам, дружище, всё это сделал. Я ведь знаю о тебе всё. Я был на всём протяжении твоего пути к напрасному далёко и видел тебя чаще, чем ты сам себя. Можешь в это не верить, но мне правда тебя жаль.