А самое главное – это запах чистоты. Который и стал лейтмотивом в первой части моей симфонии. Мыло, порошок и мокрое дерево – так, наверное, можно описать тему, красной нитью проходящую через множество других в полотне моего детства.
Ещё – старый, пыльный бетон. Давным-давно (кажется, тогда ещё даже не родилась Марти), весной, родители взяли нас на прогулку в овраг за холмами, на реку, чтобы устроить пикник. Машины у нашей семьи не было, поэтому идти пришлось долго, а термос, перекинутый через плечо на манер сумки, тянул меня за спину и грозился опрокинуть назад. Но как только мы добрались до пункта назначения, я ясно осознала, что нелёгкий путь того стоил. Насколько я могу помнить, вид предстал потрясающий: сочная, только выпустившая молодые побеги зелёная растительность, маленькая речушка со стеклянной водой, такой чистой, что можно было пить, масса оставшихся ещё с осени пожухлых листьев под сапогами и деревья, деревья, которые, чудилось, были повсюду, они нависали над этим чудесным местом, словно купол, и изредка, как бы озорничая, одаряли странников свежей, студеной росой. А в довершение картины, возле небольшой открытой полянки, где решено было остановиться, лежала совсем забытая, давно уже поросшая густым мхом бетонная труба. И я, помнится, так её облюбовала, что не хотела вылезать наружу, заявляя, что я – лесной эльф и подношения в виде жареных сосисок нужно передавать непременно в моё логово. Конечно, мама не стала меня огорчать, и в широком, диаметром около метра, отверстии оказалась просунута рука с бумажной тарелкой…
Запах этой самой трубы, такой влажной, безмятежной, давно уже позабывшей ощущение грубых человеческих рук, отпечатался у меня в памяти как незыблемый символ спокойствия и несокрушимости.
И в середине, ближе к концу, восьмидесятых запись обонятельных образов, аналогично записи песни на пластинку, не прекратилась. Напротив, мобилизовалась и отправилась на хранение старая информация, освободив массу ячеек для новой. Вместе с переходным возрастом пришла и способность к более детальному запоминанию и анализу.
Ощутимее всего мою тогдашнюю память поцеловал прозрачный и лёгкий воздух ранней летней ночи, когда ты и шевельнуться лишний раз боишься, чтобы не спугнуть мимолётную атмосферу покоя, когда уставшая за день природа только начинает погружаться в неглубокую, но от этого не менее сладкую дрёму. Тогда я предложила Грейди пойти в поход и переночевать на лугу, на что тот ответил бессменным согласием юного авантюриста. Сначала мы попробовали честно отпроситься у родителей и, получив твёрдый отказ (всё-таки дети, одни, под открытым небом) приняли решение улизнуть самим и вернуться утром. Глупо, конечно, но нам, так или иначе, нравилось наживать себе приключения. И, чего уж там, было восхитительно, замечательно, прекрасно, мы рассказывали друг другу страшилки, сидя на покрывалах, и даже сумели запалить костерок. Так продолжалось около пары изумительных часов. Так продолжалось ровно до того момента, как нас отыскал раскрасневшийся от злости папа…
Однако даже несмотря на трёпку, воспоминания у меня о том дне остались только светлые. Позднее, уже зная, чем кончаются вечера на природе без старших, мы довольствовались маленьким чуланчиком на первом этаже. В этой комнатке со старыми обоями, где когда-то был свет, но его отключили за ненадобностью, даже можно было жить, неважно, что размеры у неё были совсем крошечные, однако мы использовали её для хранения швабр, ёлочных игрушек и всякого ненужного хлама, который, по словам папы, «мог когда-нибудь пригодиться». Притащив с собой автономную лампу, я и Грейди (а порой присоединялись и остальные) могли заседать там до самой глубокой ночи, болтая прямо на полу или играя в карты на большой коробке с хозяйственными принадлежностями. Карты вообще были любимейшим развлечением семьи Уолш. Играли все и каждый, от мала до велика, ребёнок Уолш горделиво показывал язык впервые обыгранному зазнавшемуся взрослому сопернику, которому не повезло не носить нашу фамилию. Я начала участвовать в еженедельном казино выходного дня, проводившемся за кухонным столом, без малого лет с пяти и за это время успела выучить огромное количество разных игр и стратегий. Не было в этом доме ни одного человека, который заявил бы, что не любит карты. Даже маленькая Марти, немногословная и слегка заторможенная в жизни, в игре лихо ставила на место кого угодно. Конечно, другие родители смотрели на наших не особо одобрительно, наблюдая, как мы в парке вместо того, чтобы гонять мяч, раздаём очередной кон, но мама с папой всегда утверждали, что «умные» карточные игры прекрасно развивают логику и стратегическое мышление.
Также, я думаю, окружающие захлебнулись бы в пене изо рта, если бы вдруг узнали, что папа подарил мне на десятилетие. Проснувшись утром, когда родители уже работали, на письменном столе под обёрткой с надписью «Для Мёрфи Каролины Уолш. Конфиденциально», я обнаружила небольшой, но довольно увесистый походный ножик с фигурно вырезанными этническими узорами. К ручке бечёвкой была примотана записка «Ты уже взрослая, а значит, ответственная. Поэтому я могу доверить тебе эту вещь. Храни её как зеницу ока. Надеюсь, этот нож сослужит тебе хорошую службу, но лучше не играйся с ним: он острый. С днём рождения, дочка».
Когда-то этот ножик был подарен папе его отцом. А тот передал его мне. Вообще фигура другого деда всё детство оставалась для меня тайной: отец лишь скупо говорил, что тот умер, а на большее его расколоть никак не удавалось. Да и не хотелось слишком трепать папины нервы, и оттого единственной нитью, связующей меня с другой стороной моей родни являлся тот самый нож. Мудро посчитав, что такой вещью не светят, я спрятала его на дне одного из ящиков своего комода, гордо представив подарок лишь членам семьи и Сирше, которая, кстати, зашлась в восхищении и выдала своё фирменное «Везёт тебе». Она так реагировала буквально на всё хорошее, что другие ей показывали.
И наконец – поезд. Тот, что рано утром гудком будил меня от поверхностного сна, а затем вновь убаюкивал ритмичным постукиванием. Который принёс мне первое и самое настоящее ощущение свободы. На который мы с Грейди, обволакиваемые лучами заходящего солнца, могли любоваться часами, стоя на решётчатом мостике, чувствуя струны решётки даже через резиновую подошву кед, споря о том, куда же он едет, и рассуждая, не хочется ли нам уехать вместе с ним. И даже при всём стремлении к свободе, детском нонконформизме и подростковом бунтарстве, мы не могли даже представить себе, что когда-нибудь покинем родную долину.
– И не нужен мне этот Дублин! И Голуэй тоже! И Лимерик, и Корк – ничего не нужно. Я навсегда останусь тут, обещаю!! – выкрикнула я в ленивый вечерний воздух и горделиво, как отважная воительница, отбросила с лица волосы, которые прохладный, дымный ветерок выудил из косы.
– И я! Я тоже никуда не уеду! – повторил за мной Грейди.
Кому мы кричали – этого мы не знали. Скорее всего, наши слова были обращены к самой долине или же к поезду, который будто бы мог взять – и против нашей воли унести нас в незнакомые дали.
– Фи, идём домой, – вдруг после нескольких минут тихого созерцания выдал братишка. Так уж вышло: мы с раннего детства обращались друг к другу как Ди и Фи.
– А что? – я ухватилась за перила и по-кошачьи изогнулась назад, уставившись на Грейди вверх ногами. – Разве уже девять?
– Так мама… это… обещала, вроде как, курицу запечь.
– И ты молчал?! – спохватилась я и, в считанные секунды вернувшись в прежнее положение, звонко протараторила. – Всё, кто последний – тот завтра заправляет кровати! – и бросилась наутёк с выворачивающим лёгкие смехом.
– Да ты нечестная! – обиженно воскликнул Грейди, обращаясь к моей стремительно удаляющейся спине, но, тем не менее, почти тут же побежал следом. – Погоди меня!
Восторженно ликуя и размахивая руками мы, брат и сестра, неслись вдоль лугов, затем – деревни, всё ближе и ближе к дому. И, сдавалось нам, ничего больше не нужно, только бы были поля, холмы, поезд да родное гнёздышко. Только бы было детское счастье. Время, взросление, перемены – это нам незачем, ведь что они дадут, помимо грусти по ушедшему? Надо жить тем, что происходит сейчас. А всё остальное может подождать.
