Дома в тот вечер я отказалась ужинать, выставила из комнаты младших и подперла дверь стулом. Хотелось только остаться одной, зарыться в одеяло и лежать так, медленно теряя кислород, до потери сознания. Факт, что где-то есть подобная жизнь, что ежеминутно кто-то умирает и мучается, больно полоснул клинком по моему жизнелюбию. Но и это всё было не так важно, как нечто куда более масштабное, другой природы, другого происхождения и иного назначения, что-то, что я пока в силу возраста слабо могла понять. Тогда моё мировосприятие впервые треснуло и раскололось на фрагменты, а иллюзии – испарились. И если ещё совсем недавно я могла уверенно сказать, что жизнь замечательна, сейчас я вовсе не имела никакого мнения по данному вопросу. Странно, но с того момента и видеть мир я стала по-другому. Может, из-за того, что с меня сорвали розовые очки?

Глава 7.

Свобода.

О ней беспрестанно рассуждают, за неё борются, ею дорожат, она – одна из естественных потребностей человека, в особенности – ирландца. Как есть и пить, спать и размножаться – свобода мнения, пространства и мысли необходима для полноценного существования. Без свободы нет счастья.

И почему-то наиболее остро это осознаётся в период жизни, когда ты ещё не подросток, но уже и не дитя. До пляшущих чёртиками гормонов совсем далеко, однако иной раз так и хочется вдруг встрепенуться, подорваться – и пуститься галопом по улицам, лугам, долинам. Куда угодно, лишь бы уши закладывало от хлещущего по щекам бодрящего ветра да ноги погрязали по колено в роскошном бархате луговых трав. Лишь бы нестись наперегонки с томно гудящим поездом, и пусть знаешь наверняка – он победит – но само объемлющее чувство неподдельного азарта заставляет получать удовольствие не от результата – от процесса. И наконец, та самая настоящая свобода, что даёт утешение и подстёгивает жить в тяжёлые дни, одаряя счастливой беззаботностью в дни безоблачные.

Я любила лето, очень долго, вплоть до совершеннолетия. Любила без памяти, как способно исключительно юное сердце.

Ведь что может быть лучше для маленькой непоседы, чем спозаранку вскочить с постели и, в спешке даже не накинув покрывало, вместе с братом, а по совместительству хорошим другом, улететь из дома? Прыгать, танцевать, предаваться беспечному детству под лучами только пробуждающегося солнца. Сбегать на станцию, посмотреть – много ли народу сегодня отправляется в путь и куда. Посетить магазин и поздороваться с ещё сонным, но по-обыкновенному доброжелательным знакомым продавцом. В задоре добраться даже до города и, прогуливаясь вдоль пустынных рыночных рядов и принимая от редких торговцев предложения попробовать их товар, удачно позавтракать…

Лето всегда давало шанс фантазии. Пойти, куда вздумается. Мечтать, когда вздумается. Творить, что вздумается.

Иногда, правда, у нас с Грейди это доходило до абсурда, и мы, даром что маленькие, неплохо так давали другим ребятам знать, кто здесь главный. Крошечная обида, неосторожно сказанное слово, необоснованная наглость или несправедливость – причиной кровавой расправы могло послужить почти всё, что угодно. В течение учебного года мы не желали особенно наживать себе проблем, но вот летом почему-то отрывались по полной. Незачем таить, я всегда была драчливым ребёнком и ещё в глубоком детстве, когда меня брал на руки кто-то посторонний или трогали мои волосы, я по возможности старалась то лягнуть обидчика, то укусить. А уж в девять-одиннадцать лет, когда все чувства разом обостряются, а побои становятся чем-то вроде эмоциональной разрядки, мне и вовсе пришлось постараться, чтобы не превратиться в машину для убийств. Наверное, тут моя физическая слабость даже сыграла на руку, причём, не столько мне, сколько тем несчастным детям.

Но даже не имея хорошей спортивной подготовки, я и Грейди умели, как говорится, задать жару каждому, кто нам не угодит. «Такие уж Уолши по натуре, – часто говаривал папа. – Пока всё не сделают по-своему, не успокоятся». А мы были детьми, нам не хотелось подчиняться и следовать правилам, ведь в этом возрасте обычно думается, что знаешь, как устроен мир, куда лучше, чем бестолковые взрослые. Поэтому сколько бы брату и мне ни твердили, что драться нельзя, какое нам вообще было до этого дело? Всё равно ведь поступали как думали.

Однако отец, даже со всей своей ненавистью к войне как к противоестественному и бессмысленному процессу, на удивление редко ругал нас за баталии на улице. «Деритесь, пока можете, – утверждал он. – Мне вот тоже порой страх как охота вмазать кому. Да нельзя, посадить ведь могут. Вот и нужно наслаждаться, пока юн. Какое же, в конце концов, детство без драк? Это ж как консервированные огурцы! А жизнь прочувствовать надо, на вкус попробовать – тогда, может, что и поймёшь».

Мама тоже придерживалась сходного мнения: она полагала, что родители калек, которые временами приходили к нам разбираться, излишне драматизируют. И пусть браниться с ними она не спешила (всё же это было делом не её уровня), но своими ответами ясно давала понять, что разговор этот ей не интереснее, чем созерцание пустой стены. В итоге, пообещав, что нас непременно накажут, и выставив непрошеных гостей за дверь, мама делала нам небольшой выговор, скорее, для галочки, и вновь возвращалась к прерванному занятию. Ведь и ей было хорошо известно, что для подрастающих детей категорический запрет равен сигналу к действию.

С какой стороны ни посмотри, мне нравились те годы, и даже сейчас, когда всё это, казалось бы, омертвело и облетело шелухой, я не могу вспоминать их без тёплой улыбки. Тогда я сделала свой первый шаг к становлению, взошла на новую ступень духовного развития: от любви ко всем и всему, так присущей детям, я перекочевала к избирательности и разлому мира. Появились полутона – теперь окружение виделось не только чисто чёрным или абсолютно белым, но и множеством промежуточных оттенков. Хотя я не могу сказать, что в то время мне эти перемены приносили лишь радость. Будучи по натуре человеком ригидным, я всячески противилась любым изменениям и, сколько себя помню, предпочитала жить прошлым. Нет, я не руководствовалась девизом «Раньше было лучше», просто, верно, чего-то боялась.

Уже в юности мне сообщили, что запах как ощущение играет немалую роль в формировании картины мира (несмотря на то, что наибольший процент информации мы как приматы всё же получаем со зрением). Так, ты, к примеру, едва ли сможешь нормально общаться с человеком, от которого плохо пахнет, какие бы положительные эмоции он у тебя ни вызывал.

На деле же я дошла до этого ещё лет в шесть, когда сопоставила, что каждый человек, каждый дом имеет свой собственный, неповторимый запах. С уходом члена семьи или с приходом нового сожителя суммарный запах меняется, тут действует принцип смешения. Также запахи способны привязываться к зрительным или слуховым образам и при попадании на соответствующие рецепторы вызывать в сознании целые детальные картины. Таковым являлось и является до сих пор моё мировосприятие.

Поэтому и жизнь свою я до сих пор рассматриваю как череду запахов, которые, подобно фотоплёнке, запечатлели в моих извилинах настоящую картинную выставку. Вот 1982 год: вид с летающего в небесной выси холма и аромат травы, табака от папиной куртки, слегка прелой влаги и солнечного света (именно им, к слову, пахнет лето). Или 1987-й: мы с Грейди стоим на невысоком мостике из металлических прутьев, а под нами – железная дорога, и поезд стучит массивными колёсами и развеивает вокруг невесомый дух дальних путешествий и накатанных рельс…

Первый из периодов моей жизни имеет запах, может, и не более запоминающийся, чем у двух других, но точно необыкновенный, тот, который невозможно воссоздать и остаётся хранить его только в неприкосновенной своей памяти.

Мама страшно любила чистоту и каждый выходной стабильно посвящала уборке, разумеется, приобщая к ней нас как юных помощников. И, быть может, мы противились, даже вопили страдальчески, что это издевательство – убираться настолько часто, однако стоит признать, что сейчас я точно схожусь с нею во мнении. Стоит только вспомнить, как я ребёнком, приходя к кому-нибудь в гости, неизменно спрашивала себя: «Почему у них так грязно?» Ведь для нашего дома критерием загрязнённости служило всё, что так или иначе могло прилипнуть к ногам. Да и наконец, когда убрался (а я и сейчас провожу такую процедуру еженедельно – против привычки ничего не поделаешь), даже дышится свободнее. Пыль не забивает носовую полость и не нужно отряхивать ступни перед тем, как основательно, то есть полностью, залезть на диван.