Новый «офис».

Дальше в полумраке обрисовывается силуэт визгливого автомобиля: к антенне привязаны воздушные шарики, на дверце светится люминесцентная наклейка с каменной башней.

Ну, привет.

По инерции, как древний автоматон, завод которого никак не закончится, я подхожу к дому 31. Новенькие двери украсили теми же воздушными шариками: синими, жёлтыми, фиолетовыми. Шарики покачиваются, гулко стучат друг об друга.

Любим «посмеяться»?

Плохо соображая, что делаю и зачем, я расстёгиваю ширинку, напрягаюсь. Раскалённая струя ударяет в домофон и растекается веером к крыльцу, волна облегчения проходит по телу.

Смешно же? А?

Я от души поливаю переработанным «Спрайтом» и дверь, и шарики, и ручку, а потом боковое зрение улавливает сдвиг в облаках пара. Мурашки колючим тросом проходят по спине, струя опадает.

Если полумрак не обманывает, в окно машины, где работает сигнализация, по пояс залез парень. Он будто забыл телефон или другую вещь в салоне. Я поспешно убираю хозяйство, и тут что‑то гнилое, мерзкое вскипает в солнечном сплетении.

– Эй! – с издёвкой ору я сквозь волны сигнализации и пара. Ору прежде, чем обдумываю слова, прежде, чем сказал бы «мама», и сам себе удивляюсь.

Парень не реагирует. Не знаю, видит ли он меня, потому что я вижу только чёрный силуэт на грязно белом фоне. Вот силуэт дёргается, выпрямляется и деревянным шагом уходит прочь.

Ну и ладно, хватит на сегодня.

Хватит.

– Ты оглох? – с надрывом, с огнём в груди кричу я и неожиданно для себя самого устремляюсь следом.

Облака тёплого и душного пара окутывают с головой, видимость падает до нескольких сантиметров. Когда я прохожу мимо машины, окно с водительской стороны оказывается разбито. Под ногами жалобно хрустит триплекс, поскрипывают воздушные шарики, и разум походя отмечает некую нестыковку.

– За чужими долгами так же бегаешь?

О да, сегодня моё красноречие бьёт рекорды. Силуэт парня сворачивает в тупичок, сигнализация смолкает, и в этой странной, плывущей, белёсой тишине я ускоряю шаг.

Сердце бьётся в груди, дыхание спирает. Небо перекрывает сумрачный закуток. Дальше ни черта не видно – идти глупо, глупо, даже по сегодняшним меркам.

– Эй там…

На этот раз что‑то острое упирается мне в живот. Нож?

– Уёбывай, – шёпотом ветра доносится из полутьмы.

Язык парализует от страха, ноги едва не подкашиваются, а потом издалека, словно гром пробегает по крышам, накатывает ярость.

Я вколачиваю по руке с ножом – не видя, по наитию. Из темноты раздаётся шорох, будто от моего удара парень оступился, и тут же резкая боль обжигает левый бок. Нож грубо скребёт по рёбрам, скребёт, скребёт, и я вламываю кулак со всей дури туда, где слышался голос. Костяшки пальцев встречают что‑то тёплое, твёрдое, запястье пронзает от боли. Для равновесия я шагаю назад, на улицу с машиной.

Не знаю, как дальше себя вести. Не знаю. Не то отдышаться, не то бежать, рискуя получить ножом в спину.

Драться? Пока не забьём друг друга до смерти?

Я – за Диану, а он? За зарплату? За чужие долги?

Ноги дрожат от напряжения и, кажется, вот‑вот надломятся. Завывают сквозняки, над головой поскрипывают ржавые петли. Легкие горят без воздуха.

Раздаются неуверенные шаги. Грязные кеды пересекают линию тени – вытаскивают из хмари подворотни тонкие ноги, обтянутые дырявыми рейтузами. Полощется на ветру рубашка в красную клетку. Косая чёлка вьётся чёрными прядями и то закрывает, то открывает уголёк глаза.

Это, блин, не парень. Это перепуганная девушка, которую обстригли под мальчика, и вместо ножа она стиснула топор.

Что‑то… в груди ёкает, как будто летишь вниз на качелях. Сквозь адреналиновые волны я рассматриваю бледное лицо напротив и отступаю ещё на шаг.

Топор… осколки триплекса… разбитое окно…

Сердце раз за разом пропускает удары, будто внутри него разверзается холодная могила. Грудь полыхает огнём, в глазах темнеет, а я всё не дышу – знаю, что надо, но боюсь пошевелиться.

Если обрезать и выкрасить чёрным волосы, если добавить приступы лунатизма, пропавшую маму и разбитую до крови губу, и месяцы невзгод, где каждый день считается, как у собаки…

Забыв обо всём, я шагаю вперёд и обнимаю её. Топор с грохотом падает на асфальт.

Диана.

Господи, это Диана.

Я подошёл, и вот мгновенный,

Как зверь, в меня вцепился страх:

Я встретил голову гиены

На стройных девичьих плечах.

На острой морде кровь налипла,

Глаза зияли пустотой,

И мерзко крался шёпот хриплый:

«Ты сам пришёл сюда, ты мой!»

«Ужас», Н.Гумилев

Слушайте, вы же знаете выражение «олень в свете фар»? Если не знаете, суть такая: по ночному лесу едет машина, к ней на дорогу выходит рогач, попадает в свет фар и застывает, как… как холодец. Ага, наверное, это не лучшее сравнение для подобной ситуации, но оно неплохо изображает консистенцию животного после свидания с бампером.

Шансов выжить – ноль.

Вы решите, что парнокопытное тупит, раз не убирается с дороги. Но по факту оно:

а) ослепло от света,

б) думает.

В самом деле думает: бежать или нет? Крупная угроза или маленькая? Быстрая или медленная?

Ни черта не понятно, и два белых шара с рёвом надвигаются из темноты.

Сейчас Диана смотрит на меня как этот самый олень, и я отвечаю тем же. Челюсть трясёт, в ушах звенит, в голове пусто. Вакуум. Шаром покати. Столько времени, эмоций и сил кануло на поиски, что мне необходима перезагрузка, как компьютеру.

Пряди смоляной чёлки Дианы подрагивают от ветра и то закрывают, то открывают лицо. В ранке на нижней губе собирается багровая капля, соскальзывает вниз по подбородку и падает в лужу под ногами.

Хлоп.

Хлоп.

Чёрные, нефтяные глаза Дианы расширяются, рот приоткрывается.

– Губку-Боба зарезали, – чистым, звонким голосом говорит она.

– Эф-ф… Че?

Смысл и звук слов доходит издалека, как из-под воды. Я медленно опускаю взгляд и осознаю, что до сих пор обнимаю Диану. Нет, не обнимаю – стиснул её плечи, будто держу над пропастью, почти вдавил в лоскуты от балахона Губки–Боба, красные, мокрые, тяжёлые от крови.

Руки мои разжимаются, опускаются, как чужие, как не по своей воле. Рана на рёбрах болезненно расходится, и переулок муторно ведёт в сторону.

Диана смотрит на топор, который утоп в луже, на разбитое окно автомобиля. Снова на меня – так, будто осознала, что натворила.

– Блядь. Блядь. Чел… – Диана протягивает руку, но я машинально отступаю. – Чел! Блядь! Я же не… я не!..

Она в отчаянии хватает топор – тот скребёт по дну лужи – и достаёт зажигалку. Вспыхивает язычок пламени, облизывает ржавое острие, но он бессилен испарить потёки грязи.

– Я знаю, мы прижжём рану. П-прижжём, и все будет заебись.

Мне вновь, как в полиции, становится смешно. Нижняя челюсть трясётся, и я говорю сквозь зубы, сквозь бешеную пляску лица:

– Ус-спокойся. Ребра н-не режутся. Не говоря, что теплоемкость топора шестьсот с лишним…

Тут химические выкладки в в моей голове заменяет мясной цех с рядами тушек: они движутся по конвейеру, работники в фартуках деловито ходят следом.

Там-то рёбра наверняка режут. Или пилят?

Или рубят?!

А если рубят, то чем?

Топором?

Нет, ну не перебила же Диана мои рёбра?..

Диана приоткрывает тонкие губы, словно услышала эту мысль, и замирает. Рыжее пламя гаснет, раздаётся очередное «блядь», и зажигалка с переворотом падает в ту же лужу. Отражение фонаря идёт волнами. Диана дует на место ожога, дёргает рукой.