Определений для слова «жизнь» – бездна.

Для меня, если брать его самый земной, самый пришвартованный смысл, жизнь – это бегство от не-жизни. Не-жизнь в себя включает большую часть происходящего с человеком: рабочие часы, потребление широкого профиля (от еды до памятников культуры), болтовню, заполняющую оставшиеся пустоты (у неё могут быть самые широкие функции и полномочия, но жизни в ней нет).

Я бегу от не-жизни самыми легальными способами: сновидениями в первую очередь. Сны и будни – это как полнометражное авторское (иногда даже культовое) кино и сериалы (неважно какие: бразильские или мудрёные). Кино – это каждый раз «ах», это история без продолжения. В общем, сны – это хорошее кино, пропалывающее один и тот же сериал, который почему-то именуется жизнью.

Одних заносит в чужие сны, другие просыпаются в посторонней яви, и иногда это оживляет, иногда – это мука длиной в эту чужеродную явь. А третьи жить начинают только после смерти.

Животные и цветы – это отдельная история и уж точно не из мёртвого царства не-жизни. И не удивительно, что они совершенно к нам равнодушны и, может быть, брезгливы. Уж больно от нас разит мертвечиной.

Вдохновившись первыми, вторыми и третьими, я написала рассказы. Выяснилось, что они отлично укладываются в сборник «Сны, цветы и животные».

Между ними – немного бегства от жизни. И, конечно, смерть как одновременно последний рубеж не-жизни и последнее же средство от неё.

Я индеец. Не по национальности – а просто. Сколько помню, меня всегда так называли. Да и вы бы меня так назвали, возможно, это показалось бы вам даже забавным. Может быть, вы даже захотели бы рассказать об этом своим друзьям в баре. Но это неважно. Сегодня случилось то, чего я ждал всю свою жизнь.

Я работаю в цветочном магазине. Всего пять слов – но для меня в них кроется смысл мироздания. Иногда я повторяю эти слова просто так, про себя, поливая гордое, неприступное алое или переставляя к свету привередливую орхидею. Почему нет? В них больше смысла, чем во всей болтовне наших продавщиц.

Сначала меня не хотели брать сюда. «Чего доброго цветы от такой красоты завянут», – пошутила заведующая, мясистый тюльпан, когда я пришел сюда наниматься. Но я стоял на своем, и меня взяли.

На самом деле, я работаю в волшебном Саду, просто никто об этом не знает. Но прежде чем вы это поймете, я расскажу вам секрет.

Все женщины похожи на цветы, они и есть цветы. Вернее, цветок растет у них внутри – у каждой свой – только они об этом не знают. Едва они входят в Сад, я тут же могу узнать их по запаху: нежный крокус, благородная лилия или подзаборная ромашка. Каждая по-своему хороша. Почему они приходят в Сад? Думаю, их приводит их цветок, когда хочет ненадолго оказаться в безопасном месте, прийти в себя.

Ещё по их аромату я безошибочно понимаю, счастливы они или нет. Женщина стареет, когда увядает цветок внутри неё. Его аромат, такой отчетливый, начинает терять свой контур, расплывается, сливается с другими, растворяется в общем запахе. Как звуки сливаются в общий гул. Вот и наши продавщицы – когда-то это были два нежных крокуса и один дородный гиацинт – но это в прошлом, аромат расплылся. А когда они ссорятся, его почти нет.

Так вот женщины. Они приходят сюда и всегда покупают то, что им советуют наши продавщицы и что им совершенно не подходит. Почему я никогда не говорю им об этом, почему никогда не посоветую нужный цветок? Думаю, они бы приняли меня за дурачка.

***

Иногда я не возвращаюсь домой и до рассвета брожу по Саду, пока ещё спят попугаи и крикливые канарейки. Пока здесь царит тишина, пока нет ни единого запаха. Лишь напряженная тьма, которая затем сменяется душным серым полумраком и, наконец, разрывается ярким, золотым рассветом. И вот в эти предутренние часы я вдруг ясно понимаю, что весь мир – это Сад. Я отчетливо вижу, как расправляет нежные лепестки цветок в каждой женщине, как все вокруг неё наполняется неземным благоуханием – и так хочется мне сохранить их такими. Для них и для всех нас. Для мира.

Но сохранить их нельзя. Каждый день, едва проснувшись, они принимаются разрушать свой цветок – и от этого мне хочется разрушить этот мир. Просто потому, что так не должно быть. Потому, что видеть это невыносимо больно. В такие минуты мир и Сад, цветы в Саду и цветы в женщинах – всё спутывается. И, кажется, достаточно уничтожить Сад, чтобы мир исчез.

Прямо сейчас, пока цветы ещё спят и не чувствуют боли.

Но приходит утро, начинается рабочий день и всё продолжается заново. За дневной суетой притупляется боль, и до следующей ночи я откладываю свой замысел.

Но сегодня всё изменилось.

***

Забыл сказать, почему я индеец. Это из-за моего лица, «лишённого всяческого выражения», как сказала одна воспитательница, уже не помню, где и зачем. Так и пошло. В детском саду и в школе – все звали меня индейцем. Особое удовольствие дразнить меня доставляло моим одноклассницам – хрупким, большеглазым фиалкам. Так называла меня мама, когда её сердило мое «вечное молчание».

В Саду меня тоже так звали. Меня называли так все. Поэтому когда она спросила, как меня зовут, я запнулся. Тогда она спросила, как зовут растение, перед которым мы стояли, но я и это забыл. Зато я сказал ей то, чего давно не говорил никому. Я сказал, что это растение ей не подходит. И она спросила, а какое растение ей подходит? И я ответил, вам подойдет цветок, но я пока не знаю, какой.

***

Она появилась в Саду впервые с месяц тому, и потом стала приходить часто, иногда каждый день. Всегда в сопровождении мамы – калы-пустомели – или сестры, подавленной, гордой астры. Они всегда покупали растения, и никогда – цветы. Высокая, собранная, неторопливая. Она долго ходила по Саду, приглядываясь то к одному, то к другому. Потом подходила к кассе, и ей там что-то заворачивали. У неё, наверное, был свой сад.

Я никак не мог разглядеть её Цветка – это был сгусток неясного, приглушенного запаха, укутанный в кокон. Каждый раз, когда она приходила, я разглядывал его, но ничего не видел. И вот в тот миг, когда она спросила, как меня зовут, я увидел. Её цветок был огненным. Но он не то потух, не то уснул, как бывает с вулканами. Огненный цветок, который не может жить для себя, который не имеет аромата, но он единственный способен, как факел, освещать другим путь и оживлять всё вокруг во имя каких–то очень больших, особенных целей.

Вечером я не пошел домой. И не остался в Саду. Я сделал то, чего не делал очень давно, чего всегда боялся.

Я выбрался из своей окраины и поехал в центр Города, где все запахи слиты, где все цветы обречены. Где все законы давно не работают: и старушки пылают изнутри сухими яркими цветами, а юные девушки куда-то бегут, не зная, что их Цветок давно завял и корни у него гнилые.

Я ехал мимо и думал: вот они ищут цветок папоротника. И не знают, что заветное счастье – найти огненный цветок. Был тёплый вечер, потом была тёплая ночь. А я всё бродил по городу и не мог поверить, что совсем скоро я снова увижу её и скажу, какой редкий, какой удивительный цветок в ней растет. И как важно, чтобы он проснулся и озарил всё вокруг.

Я возвращался домой на рассвете и думал о всякой ерунде. О том, как днём моя комната медленно плывет в кленовом лесу. Равнодушно покачиваются гладкие листья, словно это сотни ладоней, машущих на прощание кому-то. И я машу им в ответ. О том, как я брожу в Саду по клубящимся солнечной пылью проходам, слегка соприкасаясь с бархатными лепестками роз или задевая сердитые алоэ. О том, что клёны – умные деревья. А берёзы – глупые, взбалмошные, ветреные. А клёны никогда не шумят просто так.

Время и дорога пролетели незаметно. Я вошел в Сад и стал готовиться к встрече.