А потом горбится, щурясь: оглядеть себя всю, замереть. Вздохом Пальма дёргает воздух: как же жить с этой точкой в лице?..

А в коридоре всё тихо и бессловесно.

«Ну,» – Пальма вежливо зовёт, свешивая голову в дверной проём. «Так что там ты говоришь, как его?..».

А тело ей в ответ – «Ты,» – говорит. «Всё уже, закончила? Могу зайти?».

А кто это? Да я и не знаю.

«Ты всё уже?» – дознаётся тело. – «Я могу заходить?».

Пальма делает шаг с пола ванной в коридор, спускаясь немного вниз, меняется с телом местами. Телу нужно помыться в душе, подрихтовать ноготок, а ещё обезумевшей от высоты щёткой выскрести зубы.

«Я когда сзади расчёсываю волосы,» – натягивает на расчёску волосы Пальма. – «Стараюсь начинать снизу, чтобы не драть. Для волос вредно, если с середины головы причёсываешь, я начинаю с кончиков, а потом уже вверх иду». Чтобы осмотреть волосы в зеркале на створках шкафа, у Пальмы вращается голова во все стороны.

«Я чищу зубы,» – отвечает тело, пенясь ртом.

И не узнаешь, как цвет кожи в сумерках меняет цвет, но цвет-то явно другой. Приложить кисть к щеке и сравнить, что и как: кисть теперь какая-то жухлая, будто сон приливает к ней, чтобы излиться дальше по телу. Сомкнуть веки, рассыпать время, слиться с цветами во сне. Сон в глазах мутной водой, а вокруг и трюмо, и шкаф с зеркалами, хочется воздуха, а не мутную воду, но в бронхах шуршит: матовые пузыри на холодце жабьего пруда, модные колпачки на глаза, раздаваемые всем, кто попросит.

Что себе кладёт на овал глаз Пальма, тут же рухнув в сон? Что касается её глаз, пока она отлёживает ногу и копит силы к скучной работе?

«Мне не нравится только одно, я тебе говорю,» – тело всё ближе к Пальме, нагревающей кроватный ворох. – «Если что-то случается, ты не так понимаешь, зачем я это делаю. Я тебе не шутки шучу,» – чертит тело по воздуху нешуточный крест. Пересечение линий их взглядов – одного на Пальмино безразличное ухо, второго – из Пальмы на блики света под потолком.

На столе дереза раздражающе сохнет, кукожится по плоской тарелке. Её в Москве за хорошие деньги продают, ага: целебная ягода из Тибета. Очищает внутри органы (мне бы на кухне убраться для начала, кто вообще покупает дерезу?), приводит в порядок такое-сякое. Годжи – вот название этих же морщинистых ягод. «Годжи», «годжи» – это Восток, шейх, горы с шатрами, даже, может, пустыня с верблюдами, арки в форме ракеты, йоги в тёплых цветах, не которые у метро, а как тот самый. Он, может быть, похож на ламу своими мудрыми глазами или смиренностью, оттуда и имя.

А тело ей: «Ты меня не слушаешь?» – и плавно, настойчиво дотрагивается до Пальминой руки.

Пальма кружит глазами, удерживая кровать спиной, опускаясь в предсонный грот. А теперь фокусирует взгляд, кивает, текуче разворачивая лицо к телу; а если смотреть с потолка на эту комнату, как в квадратное фото, – вплотную, почти что чиркнув губами по чужому колену. Пальма смотрит снизу вверх на подбородок; близость губ к колену ей не интересна.

Пальма смотрит вверх, блуждая темнотой зрачков по ноздрям тела, и отчётливо говорит: «Слушаю, что ты говоришь?».

Тело её спрашивает: «Ты сама-то чего хочешь?».

Пальма смотрит ему в левую ноздрю, пугающе чёрную в этом живом лице, и отвечает: «Ну, вот, я с тобой».

Тело ей говорит: «Ну».

А Пальма переводит взгляд на блики из коридора и отвечает: «Баранки гну».

Тело хмурится: «Это не очень смешно».

Пальма садится на кровати, огибая спину тела, свешивает ноги на пол и встаёт. «Всё,» – говорит. – «Не могу я больше лежать – или усну, или окаменею». И поправляет волосы, направляясь на кухню. Чайник, наверное, поставить хочет.

Тело посидело на кровати, пока шаги удалялись, и пошло тоже, криво воспрянув, на кухню.

На кухне Пальма мешает телу говорить, кипятя чайник. Со звоном роется в полке с чашками, оглохнув и не подозревая о продолжении разговора.

Тело сникло и ушло в ванную. Пусть там чайник кипит, у нас тоже жара: наливается в ванну горячая вода (это тело её наливает).

Обычно Пальма наливает воду в ванну, добавляет пену, замеряет уровень. Пальма не очень любит говорить сама, но к рассказам тела внимательна и терпелива. По уголкам квартиры неизменно слушает и шевелит глазами – поплавки на поверхности слов, утекающих в вентиляцию кухни. За решёткой вентиляции, ясно, старшая по подъезду отжимает, часть вытерев, старое полотенце с торчащими нитками. Выжимает в банку подслушанное, проказничает с ним по вечерам. Барабанит пальцами по мебели, ловит суть.

Тело говорит много нужного, ненужного. Тело мотает по виткам ассоциаций ветер не нацеленной мысли. Если хочется сказать, скажи: между зубами из-под языка пробираются вьюны и лианы. Опутав всю комнату, превратив в беседку, в веранду, жадно дышат. Тело уже и не помнит, что хотело сообщить, когда начало.

Сегодня туманный вечер: на окнах капли и непроглядность.

Тело лежит в ванне под пеной, торча головой, трогает пену, говорит Пальме: «Знаешь, мы столько уже с тобой проговорили, трудно поверить, сколько. Мне тебя придётся утром отпустить, но я тебя и не держу, мне просто немного грустно».

Наблюдая за покачивающейся пеной, тело делится: «Я думаю – мне кажется, – что мы друг друга терзаем».

Обычно тело говорит:

«Мы друг к другу слишком привыкли, мы срослись, а тебе так важно, чтобы самостоятельность, цельность были первичны, а потом добавлялась любовь – но не обязательно».

Или: «Мне так важно, чтобы ты была счастливой, насколько это возможно».

Или: «Наверное, нам лучше друг друга отпустить». А когда Пальма спрашивает, может ли такое осуществиться, тело грустно и довольно ей улыбается.

Иногда Пальма отвечает: «Я не там, где мне хотелось бы быть».

Пальма нагоняет страху: «Если я перестану сдерживаться, внутри может разорваться бомба».

Тело говорит, что будет радо пожертвовать частью своего комфорта, чтобы к Пальме перешёл клубок хорошего, если в мире правда всё сохраняется и никуда не исчезает.

Пальме совсем не верится в это. Но пока молчат её тени, молчит неизвестная мгла. Пальма благодарит тело за эти порывы, хоть оно и дурашка.

Проснувшись посреди темноты, она укрывается до подбородка, ворочается, выбирая позу получше, и, найдя её, нерешительно трогает щекой узоры на подушке. Открывает глаза, снова шевелит головой, прикасаясь к ткани наволочки. Смотрит при этом на тело: тело спит спокойно.

Голова окутана темнотой, чернеет дырочкой ухо.

Замерев, всё глядя на эту дырочку, Пальма вздохнула, сходила на кухню, шлёпая ногами по полу, вернулась и сделала так, что тело больше не проснулось.

Было тепло и сыро в кровати. И небо этой серостью Пальме больше не могло напакостить, и дырочка уха в чужой голове никаких опасных теней больше уж точно не таила.

«Господи, я умная и сильная, дай мне расслабиться хоть на минуту!».

Саша вытягивает ноги на диване и пытается расслабить мышцы плеч.

Вообще, Саша настороженно относится к любым тусовкам, когда речь заходит о безудержном веселье с безграничными бутылками и веществами. Воспитание не позволяет ей отправляться в красочные путешествия без чувства вины.

А впрочем, были бы все такими же рациональными властителями, как она, не было бы и проблем вовсе.

Саша может позволить себе всё, а потом не жалеть ни о чём: никто великим не судья и не указ.

Саша улыбается и вытягивает руку вбок, но упирается ей в спинку дивана.

А на даче ещё много людей помимо неё.

Эрик, например, напоминает представителя богемы начала двадцатого века. Говорит, работает на заводе, в разных местах, занимается творчеством – проще говоря, не говорит ничего.