Весь день сидел шах у изголовья сына, не смыкая глаз, не принимая пищи. Визирь вернулся под утро.
- Мы никого не нашли, оставшиеся в живых разбежались по окрестным лесам. Встретили только одну старуху. Говорит, что умеет врачевать. Я думаю, она колдунья!
- Где старуха?!
- Не пошла. Велела принести больного к ней. Я бросил бы ее в огонь, но...
- Готовьте паланкин! - прервал его шах.
Старуха не была колдуньей. Это была наша прапрабабка Баллы, и была она всего лишь старой женщиной. Но она много знала, ей ведомы были лечебные свойства трав и снадобий, и в народе ее называли "ведуньей".
Пройдя вместе со свитой по заваленным трупами улицам, шах остановился перед хибаркой. Рабы сняли с плеч паланкин и осторожно внесли в хибарку. Высокая старуха стояла посреди нее. Она не поклонилась шаху, когда он вошел, не двинулась с места, она стояла, как каменная.
- Старуха! - сказал шах, садясь на тюфячок в изголовье сына. - Тебе ведом тайный язык духов. Злые духи похитили силы у моего единственного сына, помрачили его разум. Спаси его, ведьма! Если ты вернешь его к жизни, я золотом выложу опоры твоего дома. Обманешь, сгоришь на медленном огне!
- Я не ведьма, - сказала старуха. - Я мать.
И больше ничего не сказала. Взяла чашу с водой, дунула на воду, вгляделась... И подняла на шаха суровый и мрачный взгляд.
- Я вижу тысячи разгневанных духов. "Очень ли шах лю бит своего сына?" - вопрошают они.
- О чем ты, старуха?! - в ужасе воскликнул шах. - Он мой наследник! Вседержитель даровал мне сына после семи лет молитв и семи тысяч пожертвований!
* Есть ли у шахзаде мать? - спросила старуха, не отрывая глаз от чаши с водой.
* Есть, старая, есть! Счастливейшая из женщин - Хадиджабану. Она родила мне сына! Скорее отыщи средства спасти его, Хадиджабану видит сейчас во сне черных змей!...
Впервые за все это время старуха глянула на шахского сына, и красота юноши, казалось тронула ее сердце. Дрогнули сморщенные веки, сухим пламенем вспыхнули померкшие глаза. Она подошла к больному и положила ему на грудь иссохшую руку с набрякшими синими жилами.
Юноша открыл глаза. Грустные, как у раненого джейрана, глаза взглянули на старую женщину, и лицо ее, потемневшее от солнца и от горя, словно бы озарилось светом. Она была мать...
Старуха ушла в горы и вернулась, неся полный подол цветов. Выжала из них сок, и ложку за ложкой стала вливать в рот больному.
Так продолжалось три дня. Оставшиеся в живых старики, завидя ее, опускали глаза, как бы разглядывая носки своих чарыков, старухи качали головами: "Баллы предала свой народ!".
Молча снося презрение земляков, старуха каждый день уходила в горы, приносила цветы и лечила больного. На седьмой день шахзаде открыл глаза и попросил есть. На одиннадцатый день войскам сообщили о полном выздоровлении шахского сына.
- Колдунья! - сказал шах, показывая старухе мешочек с золотом. Открой мне тайну этих лечебных трав!
- Нет, повелитель. Тайну эту я не открою никому из смертных. Но я даю твоему сыну такое лекарстве, что ему уже никогда больше не придется болеть.
И она подала шаху чашу, наполненную розоватой благоухающей жидкостью.
- Что это? - шах понюхал жидкость. - Мускус, амбра? Какой аромат - с ума сойти!
Он отпил из чаши, а остальное протянул сыну.
- В жизни своей не пил такого шербета!
Шахзаде выпил все до последнего глотка и протянул чашу старухе. Та облегченно вздохнула.
Шах бросил ей мешочек с золотом и обернулся к визирю:
- В тот раз злые духи нарушили мое торжество. Теперь я счастлив. Вели солдатам гулять три дня и три ночи.
- Выпущенная, стрела не возвратится обратно, - негромко сказала старуха. - У каждой минуты свое назначенье.
- Ты спятила?! - грозно воскликнул шах. - Что ты мелешь?!
Он вскочил, и в ту же минуту боль пронзила его тело. И шахзаде дрогнул и, словно вырванный с корнем кипарис, повалился на руки стоявшего позади чернокожего раба.
- Яд!... - вырвался крик из груди властелина. - Яд!... Шах рухнул на пол. Поднял голову, увидел сына, извивавшегося в муках, и взмолился: Колдунья! Спаси хоть сына!... Ведь ты говорила - мать!...
- Да, падишах, я мать. - Вздохнув, старуха уронила голову на грудь.
Шах и его сын умерли в страшных муках. Визирь приказал запереть старуху в ее доме, и каждый воин высыпал на крышу ее хибарки мешок земли. К концу дня, когда в облаках на вершине Савалана, поблекнув, исчез последний луч солнца, там, где стояла хибарка, высился огромный холм. Прошли дожди, уплотнили землю. На следующую весну на том холме вырос чертополох с желтыми колючками. Холм стали звать Старухиной Горой.
Горные потоки смыли остатки разрушенного города, ветры развеяли прах, и место, где когда-то стоял город, превратилось в равнину, по весне алеющую от маков. Осталась лишь Старухина Гора. Из-под горы бьет родник, и изжаждавшийся путник припадает к нему иссохшими губами.
... Так вот, весенними и летними вечерами жители Карабулака выходили к Старухиной Горе в сад Моллы Якуба, что разбит был неподалеку над рекой. Молла Якуб был молоканин по имени Яков, сосланный сюда когда-то царем. Здешние жители уважали его, звали по-азербайджански Якубом и уважительно добавляли "молла". Он был один из самых богатых и уважаемых людей в округе, и на каждом сборище, была ли ему причиной печаль или радость, занимал почетное место.
Молла Якуб засадил свой сад диковинными деревьями и, не желая, чтоб люди стороной обходили его, не обнес сад оградой. И гулявшие в саду горожане никогда не трогали ни деревьев, ни плодов, и сторож, по ночам спавший на высоком помосте в углу сада, нужен был лишь для того, чтоб гонять озорников-ребятишек...
И вот как-то весенним вечером Абдулла, широкоплечий и чернобровый, с золотым поясом, в сверкающих штиблетах и дорогой каракулевой папахе, гулял с друзьями в саду Моллы Якуба и увидел среди девушек дочь пристава Байрам-бека. И влюбился в нее без памяти. А красавица Ягут, в туфлях на высоких каблуках, с широким золотым поясом, перехватывающим тонкую ее талию поверх парчового архалука, с золотым ожерельем на шее, взглянула на молодого купца и улыбнулась. Бурно радуясь весне, журчала разлившаяся речка, в цветах абрикосовых деревьев чирикали пташки, душистый ветерок, долетающий с пшеничных полей, играл каштановыми кудрями Ягут, выбивающимися из-под шелкового келагая. Серебристым девичьим смехом смеялись ее подружки, видя, как, оторопев, глядит на Ягут молодой купец.
... И начал Абдулла по десять раз в день прохаживаться перед домом пристава Байрам-бека. И каждый раз девушка, обрученная с другим, ласково улыбалась ему, сверкая жемчужными зубами. Он тоже улыбался, и зубы у него тоже были, как жемчуг... Совсем не то чувствовал молодой купец, когда ходил к молоканке Кате. Не то чувствовала Ягут, глядя па своего нареченного, хоть был тот и смел, и красив.
Купец знал, что девушка обручена с парнем, намного богаче его. Когда же увидел его самого, выезжавшего из дома пристава на прекрасном жеребце под новым казацким седлом, совсем пал духом. Но жених пришпорил коня и ускакал, а нареченная его невеста тотчас же вышла на балкон и мило улыбнулась Абдулле.
Наутро молодой купец прекрасным почерком на гладкой шелковистой бумаге написал дочери пристава любовное письмо, закончив его, как положено, строками из Физули.
Передать письмо взялся молодой слуга Ягут, причем Абдулле пришлось дать ему пятерку. А Ягут, схватив письмо, с колотящимся сердцем убежала на задний балкон и стала читать. Богат, статен и ловок был ее нареченный, но никогда не слыхала она от него таких слов. Не говорил он невесте ни о ее красоте, ни о своей любви к ней, ни о "бровях-луках", ни о "ресницах-стрелах". Не обещал повезти в Баку, в Тифлис, в Петербург... А настоящая женщина, как породистая кобылица: чем больше гладишь, тем она ласковее...
Ягут написала молодому купцу ответ и передала через слугу.