– «Рио-Риту»? – как маленьких, спрашивал Павел Моисеевич. И тут же его товарищи выдавали немыслимо зажигательный пассаж, отзывающийся в теле молниеносным зигзагом веселья, который им самим, видно было, нравился. Разом смолкнув, они давали высказаться первой скрипке. Учитель нежно рисовал канву мелодии, её легчайшую паутину… И вот они, уже все вместе, пританцовывая, украшают и усложняют рисунок, повторяя его во всё более изысканной форме, заполняя пустоты.

В какой-то момент музыка, минуя стены убогого строения, соединялась с темнотой ночи, блестящими звёздами, серебристым мерцанием луны, становилась частью непостижимой жизни ночного неба.

Натешившись, скрипачи приглашали:

– Танцуйте, танцуйте все!

Повинуясь сердечному порыву, в круг выходили даже те, у кого не было пары, объединяясь в одно пляшущее, ликующее существо! Было жарко, весело. Буфетчица, как королева, проплывала мимо танцующих, милостиво распахивала дверь на морозную улицу. Вселенная, не в силах скрыть своего любопытства, заглядывала в проём.

…Вслед за этим воспоминанием вся жизнь, подобно киноленте при быстрой перемотке, проскочила передо мной, пока не остановилась, словно на точке, на высоком муравейнике, однажды увиденном.

Меня поразил заплутавший муравей. Все его собратья двигались цепочкой друг за другом длинной колеблющейся ленточкой. А мой, одинокий, мыкался со своим драгоценным грузом, рыская во все стороны. А может, он был из другого муравейника? Иногда бедолага попадал на главную дорогу, и кто-то пристраивался помочь ему донести непосильную ношу. Но гордец уклонялся от помощи и нёс поклажу сам. Он останавливался, принюхивался, находил тот самый нужный путь. Резво, решительно продолжал движение, но вдруг возникало препятствие. Огибая камень-гору, муравей вновь терял тропу. Выбиваясь из сил, носильщик временами опускал ношу на землю. «Всё! Конец! Он сдался!» – опасение жалило сердце! А муравьишка лишь половчее ухватывал свой багаж и, обдирая членистые ножки, волок его в только ему известный схрон!

Бо́льшая часть жизненного пути пройдена в таких блужданиях.

Ты – один.

Местность не знакома, а карты нет.

Не счесть препятствий на пути.

Обманы-миражи сбивают с толку.

От страха разносит голову.

На глазах шоры.

Не на что поставить ногу.

Бог забыт.

Ты – зародыш.

Но через бурелом зачем-то нужного опыта тебя зазывает, заманивает, притягивает, напоминает, ждёт еле различимый Свет.

Наугад, просто переставляя ноги, бредёшь… Только бы не потерять Цель. И в непосильные моменты, когда сама мысль о сдаче даёт силы сделать ещё один шаг (вот он, последний… и…), всем своим обессиленным существом я чувствую незримое присутствие человека, не пожалевшего для меня доброты. И ноги сами находят верное направление.

…По возвращении из Самарканда я остаток отпуска провела в по-прежнему милом и тихом местечке, так много значащем для меня.

Могилку учителя отыскала без труда, она была прибрана и обихожена.

Дверной звонок еле пискнул. Гость?! Так рано?

– Витя! С вороной! Заходи.

– Я гулял, ну, где рябины, и кормил ворону, бросал ей хлеб, она брала и улетала на крышу. Там прятала или кому-то отдавала и снова ко мне прилетала. И вот: она летела низко, а этот «Лексус» как налетел быстро-быстро и… сбил. Я побежал, взял – она живая, подержите.

Беру грязную ворону в полотенце, прикладываю ухо, стук сердца из-за волнения не слышу, но слабое сопротивление тела, его тепло говорят в пользу жизни.

– Где мама, Витя? Надо ей сказать, что мы поедем к ветеринарному врачу.

– Мамка пока пьяная, спит у дяди Олега. Пусть спит. Ну, поедем, быстрее! Сейчас!

Он плачет. Одет кое-как. Умываю, застёгиваю, укутываю голую шею шарфом. Плачет. Что-то бормочет над чёрной бездвижной птицей. Прислушиваюсь.

– Ты будешь жить, – шепчет, – мы с тобой будем вместе… жить… – плачет. – Одному… жить… очень плохо…

Созвонившись с ветеринарным врачом и вызвав такси, наскоро одевшись, я говорю:

– А что мы потом с ней будем делать? Её же лечить придётся дома.

–А пусть… она у вас… побудет, – глядя мне в глаза, тихо выговаривает мальчик. – Я коробку принесу, сделаем ей гнездо. Тё- ё-ё-тя, я так хочу с ней пожи-и-и-ть, поговорить… научу её словам… я знаю – вороны умные.

Он подошёл совсем близко, мы соприкасаемся руками. Витя через слёзы, не смахивая их, спотыкаясь от нахлынувшего волнения, тихо и доверительно, переживая всё снова, продолжает:

– У нас ей нельзя. Дядя Олег коту Фимке в рот самогонку лил, кот потом плакал и болел, кушать не мог, выл так громко! Потом пропал!

«К вам нельзя, – думаю я. – Инна – мать-наркоманка, пропадает в соседней квартире у алкоголика Олега. О ребёнке не заботится…»

Врач оказался свободным, быстро взял у нас ворону, скрепил ей клюв пластырем и стал осматривать: под крылом – кровь, уже запеклась. Слушает сердце, открывает вороне глаз. Говорит:

– Она в шоке. Вороны живучие.

Витёк вцепился в мою руку, а глаза неотрывно сторожат каждое движение доктора. Вдруг моё сердце стало биться быстро-быстро. Поняла. Как у моего бедного ангела – Вити. Частит. Лицо горит. Сидим на скамье, оба красные.

Доктор сделал все необходимые манипуляции. Витя время от времени коротко вздыхает, уходит в угол, что-то шепчет.

– Что ты там шепчешь, – спрашиваю.

– Я её прошу не умирать и ещё кого-то, – тихо-тихо говорит он мне.

– Кого просишь?

– Ну, кого-то… Знаешь, она сама ко мне прилетела, чтобы я не был в одинокости.

Лекарь был немногословен, и все наши движения замечал.

– Через час она оживёт, но будет слабой, понаблюдаем сутки, послезавтра ещё привезёте, тогда скажу, будет ли работать крыло, – это он подбежавшему Вите проговорил.

– Ты её вылечил?

– Нет ещё.

– Ну почему? Она так сильно-сильно мне нужна! – он берёт доктора за руку, – ну полечи ещё!!!

– Не могу! Она сама будет лечиться. Ты ей мыслями помогай. Думай, как она полетит. Думай! Доктор бережно завернул ворону в полотенце и, как ребёнка, положил Вите на руки.

Весь обратный путь Витя держал ворону на коленях и молчал. Мы сразу зашли в продуктовый магазин и взяли коробку. Дома, прорезав отверстия и уложив на дно старые бамбуковые салфетки, поместили туда и ворону. Витя сел у коробки и пальчиками чёрное крыло.

За чаем мы стали говорить о вороне. Решили: пока она «болеет» – поживёт у меня, а Витёк будет приходить. Он был очень воодушевлён, бегал от коробки к столу и говорил:

– Теперь она мой друг, мы будем с ней гулять. Я буду бежать, а она полетит надо мной.

Он улыбался… И вдруг спохватился:

– А чем мы её кормить будем? Что они, вороны больные, любят? Я, когда больной, люблю сгущёнку… Открой свой «бук» – посмотри, что любят вороны, – трясёт он мою руку, – да быстрее же!!!

Пока я ищу, что любят вороны, Витёк бормочет:

– Мне скорей выучиться надо, чтобы работать… денег надо… тогда мамку возьмём и поедем с вороной в Сочи…

Он смотрит в экран. Там текст. Витя мал, ему четыре года, читать не умеет. Он срывается и бежит к коробке. Гладит птицу. Возвращается мне под бок.

– А правда, там всегда тепло? Мамка пить не будет – зачем? Одинокости не будет: она боится одинокости, мамка, и уходит к дяде Олегу… Я тоже боюсь! Там море… Мамка, ворона и я заживём! Дядя Сеня из подъезда туда уехал. Я вещи носил в большую машину. Он говорил: «Хорошо будет всем… в Сочи… всем хорошо будет!»

Я почувствовала, как обмякло его худенькое тельце, и он ткнулся мне в колени. Уснул… На мгновение… Дёрнулся…

Проснулся и заботливо-покровительственно пообещал:

– Ты тоже с нами поедешь! И у тебя не будет одинокости… в Сочи. Переживания и сон окончательно сморили его… Такое случилось воскресное впечатление. Случилось. Было. Ещё есть. Проснётся Витя, поправится ворона, проспится Инна-наркоманка. Каждый миг наступает будущее.