Один из экземпляров сводки об обеспеченности этих дивизий мы посылали и Мехлису. Однако он считал нужным систематически вызывать меня где-то в 24.00 к себе и там с пристрастием проверять цифры. При этом в моем присутствии то и дело звонил командирам и комиссарам названных дивизий и справлялся у них о правильности поданных нами сведений. На это, как правило, уходило три-четыре часа.
А ведь в эти самые часы шла напряженная работа в наркоматах, в ГАУ, и мне надо было бы находиться там. А тут сиди и слушай, как тебя проверяют...
Появилась обида за недоверие ко мне, ответственному должностному лицу. Но больше всего - недовольство бесцельной тратой времени. И вот как-то находясь в кабинете начальника ГлавПУРа и слушая, как тот ведет бесконечные телефонные разговоры, я взорвался. Высказал Мехлису все, что думаю о процедуре этих унизительных проверок. Не скрыл, что меня подчас бесят его малоквалифицированные вопросы. И что под моим началом есть ГАУ, которое часами работает без своего начальника.
Вероятнее всего, Мехлис пожаловался Верховному. И вот однажды, когда Сталина также довела обстановка, он (это было в конце ноября) вдруг резко, сказал мне: "Вас надо судить и за неуважение к старшим, и за недостаток вооружения и боеприпасов!"
Я не особенно-то удивился этому. Ведь и в самом деле было очень трудное положение, и Верховному, если подходить по-человечески, надо было на ком-то разрядиться. Но "неуважение к старшим"... Это уже от Мехлиса...
И я не выдержал. Довольно резко ответил, что являюсь всего лишь строевым артиллеристом, на должность начальника ГАУ не просился и будет лучше, если меня отпустят на фронт. Сталин еще суровее взглянул, сжал в кулаке трубку. А затем, коротко повторив: "Будем судить", отпустил меня.
От Верховного я вышел вконец расстроенным. Еще бы! Раз сам Сталин сказал: "Будем судить", то это... Так что готовься, Яковлев, к самому худшему.
Помог случай. Точнее, очередные нападки на меня, как на начальника ГАУ. На этот раз с фронта, со стороны Г. К. Жукова. И случилось это буквально на следующий день после малоприятного обещания И. В. Сталина.
Поясню, что Г. К. Жуков в то время был уже командующим Западным фронтом. И естественно, жил тогда только его интересами. А как бедствовал этот фронт с боеприпасами в тяжелые первые месяцы войны - известно. Это, к глубокому сожалению, было горькой правдой. И вот под впечатлением очередных трудностей Жуков и прислал на мое имя довольно резкую телеграмму, в которой обвинял меня в мизерном обеспечении 82-мм и 120-мм минометов минами.
Раздражение командующего фронтом было понятным. Но Г. К. Жуков, однако, не знал, что по установленному порядку телеграммы с заявками на вооружение и боеприпасы одновременно с адресатом рассылались по разметке как Верховному, так и ряду членов ГКО.
И вот звонок Поскребышева. Еду в Кремль, готовый ко всему. Сталин, сухо поздоровавшись, спросил меня, знаком ли я с телеграммой Жукова. Я ответил утвердительно...
И случилось непредвиденное. Верховный вдруг взял со стола телеграмму и... разорвал ее. Немного помедлив, сказал, что комфронтом Жуков просто не понимает обстановку, сложившуюся с боеприпасами. А она сложная. Ноябрь - самый низкий месяц по производству...
Высказав это, И. В. Сталин заметно подобрел. И уже почти дружеским тоном начал говорить, что, мол, если и судить кого-либо, то нужно предать суду работавших в Москве до войны, а, дескать, Яковлев здесь ни при чем, он человек новый. В недостатках материальных средств тоже нечего искать виновного, так как в свое время мы не успели сделать всего в этом отношении. Сейчас же нужно ожидать повышения поставок, а не заниматься беспредметными упреками.
Так, образно выражаясь, был снят с моей души тяжелый камень. Ну а что касается Западного фронта... Отлично понимая, что он прикрывает московское направление, ГАУ всегда отдавало ему предпочтение перед другими фронтами. Но, конечно, в пределах разумного. Вспоминается и еще один случай. В сентябре 1941 года теперь уже и не помню какой обком прислал И. В. Сталину телеграмму, в которой сообщал, что в одну из кавалерийских дивизий поступили с артсклада шашки, на клинках которых была надпись: "За веру, царя и отечество". Верно, такие надписи были на клинках шашек, оставшихся нам еще со времен первой мировой войны. Правда, на складах ГАУ они были предусмотрительно вытравлены. А вот на каком-то окружном артскладе подобные надписи своевременно не сняли. И теперь обком докладывал об этом самому Верховному.
Вызвав меня, Сталин спросил, что это за шашки. Я доложил (копию телеграммы я, естественно, получил), что шашки боевые. Но конечно же я, как начальник ГАУ, виноват, коль скоро артсклад, который их выдал, не устранил надпись. Видимо, на это просто не было времени.
Выслушав меня, Сталин усмехнулся. А потом спросил:
- А скажите, товарищ Яковлев, можно ли этими шашками рубить врага?
* Конечно можно, товарищ Сталин! - ответил я.
Верховный, снова усмехнувшись, махнул рукой и сказал:
- Ну и пусть рубят "за веру, царя и отечество", не жалко. Ну а вы... не обращайте внимания на телеграмму, товарищ Яковлев. - И тут же порвал ее.
И. В. Сталина отличала величайшая четкость в работе. Он до конца доводил любое дело, даже, казалось бы, второстепенное. Осенью 1941 года я, например, получил копию еще одной телеграммы, адресованной Г. К. Жуковым и Н. А. Булганиным в адрес Верховного. В ней сообщалось, что на Западном фронте некий умелец небольшой переделкой самозарядной винтовки (СВТ) превратил ее... в автомат. Ознакомившись с телеграммой, И. В. Сталин позвонил мне и посоветовал проверить поступившее предложение. А затем доложить ему результат. При этом высказал вполне разумное мнение о том, что нам крайне необходимо усиление автоматического огня в стрелковых подразделениях. Так что...
Заканчивая этот телефонный разговор, Верховный добавил, что приказал наградить войскового рационализатора за проявленное рвение, но одновременно и посадить его на несколько суток под арест за порчу оружия в боевой обстановке.
Специалисты из Наркомата вооружения, а также вызванные военные инженеры, в свое время испытывавшие самозарядную винтовку, представили мне довоенные материалы об этих испытаниях. Я сверил их с предложением, поступившим с фронта. Рационализация заключалась в установке на СВТ переключателя на автоматический огонь. Но оказывается, что первоначально такой переключатель у винтовки тоже предусматривался. И она испытывалась с ним на стрельбище. Результаты не порадовали: после нескольких десятков выстрелов (обойма имела 10 патронов и быстро заменялась другой) ствол нагревался и при дальнейшей стрельбе терял свои баллистические качества. Вследствие этого и было решено от переключателя отказаться, он был снят, и на потоке СВТ пошла без него.
Тем не менее, уже в моем присутствии поставив переключатель, вновь отстреляли винтовку как автомат. И я и присутствующие убедились, что ствол действительно быстро нагревается, следовательно, предложение фронта не может быть принято.
Итак, новизны в предложении из войск не было. И я, удостоверившись в этом, не счел нужным докладывать о результатах Верховному Главнокомандующему. Но примерно через полмесяца Сталин сам спросил меня, как обстоит дело с предложением, поступившим с Западного фронта. Я доложил о результатах испытаний, сослался и на то, что все это было проверено еще перед принятием винтовки на вооружение, в предвоенное время. Поэтому, дескать, предложение не представляет интереса.
Сталин, слушая меня, молчал. А потом как бы между прочим спросил:
- А у вас, у военных, как, принято докладывать о выполнении поручений?
Я смутился, но ответил утвердительно.
- Так почему же вы не доложили о выполнении моего поручения? - уже с заметным раздражением поинтересовался Верховный.
Что ответить? Неуверенно сказал, что, мол, посчитал дело маловажным, а у вас, дескать, и без того много забот, не хотелось отнимать зря время... Сталин, нахмурившись, твердо заявил, что впредь не позволит нарушать порядок, установленный в армии, будет требовать доклада об исполнении любого поручения, каким бы мелочным оно ни казалось исполнителю.
