Конечно, он, Сергей Аджанов, ни за что не сделал бы так, но теоретически… Он вдруг представил, как раскалывается его голова о брусчатку мостовой как гнилой орех, как из-под треснувшего черепа черными, быстрыми змеями растекается кровь и мозги… Вопли, кто-то причитает, кто-то молится вслух, сигналят машины… Дребезжит трамвай, застрявший на рельсах…

Вздрогнув, он отогнал от себя это видение. А какой бы сценарий получился! Вот такое бы снять! Но… Сергей представил лицо редактора, читающего подобную сцену. Хмыкнул про себя. Пожалуй, стоит воздержаться. Еще из общежития выгонят. А снять комнату в городе денег нет. Поэтому… Вздохнув, Аджанов изобразил полнейшее внимание. И получилось.

– Великая Отечественная война – это тема, которая всегда будет сниматься, и с каждым годом все больше, – бравурно начал редактор.

Больше Сергей не слушал. Он смотрел, как золотят лучи солнца подоконник кабинета редактора. Вспоминал, как пахнет виноград. Думал о девушке с рыжими волосами, которая выбежала из трамвая утром. О том, почему на киностудии поставили бетонные стены, которые не пропускают запах моря и вообще ничего не пропускают… И еще думал о том, как и здесь не хватает пронзительно-свежего запаха моря… Но ведь море – это свобода, значит, его не может быть в этом месте.

В голове его быстро-быстро крутилась какая-то ерунда:

«СЦЕНА 1. Интерьер. Василий открывает окно кабинета редактора. Вскакивает на подоконник. ВАСИЛИЙ: Да пропадите вы все! Сталкивает на пол цветочный горшок. Редактор бросается из-за стола. Локтем сбивает папку со сценариями. Сквозняк поднимает ворох бумажных листков, и они крутятся под потолком комнаты. Издав победный вопль, Василий прыгает в окно. С улицы доносится дребезжание трамвая.

СЦЕНА 2. Натура, день, Пролетарский бульвар. Тело Василия лежит возле трамвайных путей…»

Ерунда продолжала крутиться в голове полнейшая. Только вот какого черта он обозвал своего героя Василием? Аджанов и сам не знал. Спросить – ни за что бы не смог ответить…

– Вы улавливаете мою мысль? – Прервав свой длинный монолог, редактор уставился на него в упор.

– Да, конечно. Полностью, – Сергей умел изображать повышенное внимание даже в самые неожиданные моменты.

– Вот именно в такой концепции мы хотели бы видеть эту тему. Поэтому попробуйте написать что-нибудь на тему войны.

«Какой войны, Первой мировой или Второй?» – Он уже приоткрыл рот, чтобы спросить, но вовремя спохватился.

– Да, конечно. Я вас понял. – Горький комок в горле, разросшийся до невероятных размеров, мешал говорить. – Война – это очень интересно. Я попробую.

– Вы сами понимаете, как важна тема героического подвига для воспитания поколений… – Снова начал редактор, понесшись галопом, словно взнузданный боевой конь, и Сергей понял, что у него есть еще пять минут, чтобы полностью погрузиться в свои мысли.

Кто сказал, что кино – это иллюзия? Кино – это единственная реальность, в которой, если что-то не так, можно запросто порвать пленку. Кино – это действие, бесконечное действие, а не дебильные монологи, которые не годятся даже на то, чтобы бубнить их под нос – либо себе, либо кому угодно…

Тело на трамвайных путях Пролетарского бульвара больше не было интересным. Сергей переключился на что-то еще и так, сбиваясь с мысли на мысль, продолжал летать под потолком.

– Было бы хорошо поговорить с очевидцами тех событий, найти ветеранов, – вдруг услышал он голос редактора.

– Что? – Он просто почувствовал, как падает с потолка.

– С очевидцами побеседовать, говорю. На тему войны. – Было видно, что редактор сам себе уже наскучил.

– Я поговорю, – вздохнул Сергей.

– Вот и хорошо. – Редактор посмотрел на часы, покрутился на стуле. – Значит, приходите со своими идеями.

– Обязательно. – Аджанов встал, развернулся и пошел к выходу, успев заметить, как редактор поднимает телефонную трубку.

«В КГБ звонит», – пронеслось у него в голове. Он знал, что копии каждой из этих двух сценарных заявок, категорически забракованных для советского производства, лежат в специальном отделе органов госбезопасности и что в этом отделе на него уже есть специальное досье. «Ну и пусть». – Аджанов передернул плечами и пошел по бульвару, наслаждаясь последними теплыми лучами осеннего одесского солнца.

В комнате, как всегда, было полно людей. По документам поселившихся числилось двое: Сергей и кинооператор Виталик, который жил в общежитии уже целый год. Но в последние месяцы, как раз перед его приездом, Виталик нашел женщину и ушел жить к ней. Поэтому он должен был находиться один, но… Но один Сергей никогда не был. Он не выносил одиночества.

И, сумев завести такое количество приятелей, что записной книжки не хватило бы, чтоб их записать, Аджанов обеспечил себе компанию в общежитии на все случаи жизни.

Кто-то притащил третью кровать, еще кто-то – поломанный стол, и в комнате всегда было шумно, душно, накурено, людно. А главное – всегда звучали голоса. Он не мог жить без человеческих голосов. Тишина означала отсутствие движения. А отсутствие движения пугало. Почти так же страшно, как невозможность снимать кино.

После вечеринок многие ночевали в его комнате. Тела укладывались прямо на полу. На доски бросали надувные пляжные матрасы, если они были, одеяла, но часто – просто одеяла без всяких матрасов. Места хватало всем. И в комнате всегда была еда. Сергей вообще не заботился об этом. Общительность давала свои плоды, и те, кто приходил к нему, тащили все, что можно было съесть, с собой.

Сейчас в комнате было трое. Аджанов плюхнулся на свою кровать, налил стакан дешевого кисловатого вина и выпил залпом, не переводя дыхания.

– Что он тебе посоветовал, войну? – хмурясь, спросил его бессменный друг Артур, с которым вот уже второй месяц они были не разлей вода и который был в курсе всех проблем с редактором.

– Поговорить с очевидцами, – поморщился Сергей, вспоминая редактора.

– Дрянь вино, – процедил сквозь зубы Артур, тоже наливая себе.

– Да при чем тут вино! Меня от всех них тошнит! – хмыкнул Аджанов допивая второй стакан.

– Слушай, есть тут один человек… Чистильщик обуви, – вдруг раздался голос из темноты. Это был кто-то из его случайных приятелей. – Поговори с ним. На хороший сценарий хватит. Но… если не боишься, конечно.

– А чего тут бояться? – не понял Аджанов.

– Ну ты поговори, сам все узнаешь…

Окна были распахнуты, но его все равно не покидало ощущение духоты. Тяжелая, твердая влажная подушка забивала ноздри. Похоже, вечером несколько часов шел дождь. Сергей не знал. Он не понимал, где находится и сколько еще здесь ему находиться.

Но дождь вполне мог пройти, потому что душное облако мокрой тряпкой прижималось к его лицу, застревая солевой коркой, высыхающей на губах.

В общежитии снова гуляли до самого утра. Какие-то люди забились в его комнату. Спал ли он на своей кровати, да и где была его кровать? Это не имело никакого значения, если он не знал главного: где тот мир, в котором он находится?

Сергей сполз вниз, больно ударился о пол, потирая руку, перешагнул через какие-то тела и добрался до двери. Распахнул ее. В глаза сразу же бросился серо-белый казенный коридор с тусклой лампочкой, оплетенной проволокой, всегда напоминающей ему розу за решеткой.

«Это концлагерь», – подумал он в самый первый раз, когда очутился здесь, и потрогал проволочную сетку рукой. Мысль так и пульсировала в нем: это концлагерь, и он умрет от высокого напряжения. Ведь проволока – это тот враждебный крюк, который зацепит его здесь. А потом прибьет к стене, словно залетевшую на свет бабочку.

Именно для этого нужны были люди вокруг, очень много, бесконечно много людей – чтобы не дать себе зацепиться за проволочный каркас. Ведь ничего, кроме чужих, безразличных тел, не могло спасти от этого света.