— И как к этому отнеслись онейда? — усмехнулся Шэй.

Впрочем, сейчас ему было восхитительно все равно: что о нем подумают в индейском племени, как-то не слишком его заботило.

— Никак, — с явным облегчением пожал плечами Коннор. — Они явно все поняли, но не расспрашивали. Шэй, я вообще мало знаю насчет таких обычаев! Ну, брачных. И всех, что к этому относится… Я же маленьким уехал. А потом уже у ганьягэха считали, что я… ну, что я белый, и что буду жить по их обычаям. Это я теперь только понимаю…

— Ну и что решили насчет тебя?

— Когда меня спрашивали, я называл имена отца и матери, и назвал и твое имя, — неожиданно уверенно отозвался Коннор. — Я не думал, что это имеет значение, но… Мать Рода сказала, что тот, кто звал себя Шэй Кормак, Подобный Ястребу, когда-то спас деревню, в которой Матерью Рода была ее родная мать. Нынешняя Мать Рода помнит тебя, хотя ты ее вряд ли видел — она была с новорожденной дочерью, и завоеватели не взяли ее в заложники, потому что ребенок стал бы кричать. Они сказали, что ты когда-то спас их деревню, Шэй! Ты, видимо, тогда был в моем возрасте?.. Ну, примерно…

Шэй покосился на стакан с бренди, пытаясь вызвать нужные воспоминания — и вдруг как огнем озарило. Сразу вспомнилась индейская деревня с забавными домиками и настилами на деревьях, короткий бой и старенькая сухонькая женщина, которая провела его к тайной пещере, на которую Шэй возлагал столько надежд. А потом, немало помотавшись по миру и вернувшись, узнал, что в тайном хранилище нет ничего, кроме древнего странноватого индейского костюма, который и по сей день, наверное, пылится на чердаке их уже общего с Хэйтемом дома.

— Нет, я был чуть постарше тебя, — ляпнул мистер Кормак. — Надо же, как причудлива жизнь… Когда я бросился спасать от французов индейскую деревню, еще не мог знать, что… Что у меня будут Хэйтем и ты. И что тебе понравится девчонка из этого племени…

— Ты спас дочь Матери Рода, — сосредоточенно ответил Коннор. — И ее дочь — будущую мать Анэдэхи. Когда я сказал, что Шэй Кормак — мой приемный отец… В общем, тебя там помнят. С самой лучшей стороны. И, если приедешь, примут как дорогого гостя. Меня после этих разговоров вообще переселили в дом Матери Рода.

Шэй ошарашенно помотал головой. Воспоминания об индейской деревне племени онейда были смутные, неясные. Он вспомнил женщину-вождя — как он тогда счел; помнил, что представлялся, называл имя. Ему самому было тогда, кажется, двадцать пять. Или двадцать шесть…

— А с твоей Анэдэхи что? — наконец пришел в себя Шэй. — Что она на все это сказала?

— Ничего, — помрачнел Коннор. — Но мы продолжили ходить вместе на охоту. Она стала больше спрашивать о моем отце, о тебе. Я уже ничего не скрывал, нечего было.

— Но ведь про Братство не рассказал?

— Нет, — Коннор помрачнел еще больше. — Знаешь, когда мы с ней разговариваем, я вообще как будто на время об этом забываю. Как будто я… как будто я свободен, Шэй. Ты мне говорил — не упустить, если мне действительно это надо. Но что я могу сделать?

Шэй усмехнулся:

— Я говорил тебе слушать сердце.

— И что? — горячо возразил Коннор. — Я слушаю! Я за тем сегодня и пришел. К черту политику и шпионов. Что мне делать, Шэй? А вдруг она думает, что я ей только друг?

— Это вряд ли, — задумчиво произнес Шэй. — Похоже, неглупая девушка. Иные не становятся воинами, не несут ответственности за собственный выбор. Не разочаруй ее, если она такая, какой я ее видел и какой ты ее описал. И знаешь, Коннор, наверное, Хэйтему уже стоит обо всем этом знать.

— Да… — протянул сын и сгорбился. — Наверное. Даже если ничего не получится. Ладно, расскажи отцу.

— А сам?

— Не могу, — вздохнул Коннор. — Понимаю, он уже вряд ли будет меня упрекать… но не могу. Ты расскажешь, Шэй?

— Хорошо, скажу ему завтра.

— Вот приеду в следующий раз, и пускай уже издевается как хочет.

— Он не будет, Коннор, — покачал головой Шэй.

— Я знаю, — снова вздохнул сын. — Когда все настолько плохо, он уже не издевается.

3 марта 1780, Нью-Йорк

Шэй еще только начал просыпаться, но уже улыбался, смутно осознавая, что снилось что-то очень приятное. И не просто приятное — телом владела чувственная истома, а утреннее «приподнятое» настроение ощущалось особенно ярко.

Снился Хэйтем. Если бы Шэй сейчас соображал получше, то уже пришел бы к выводу, что все вполне логично — с тех пор, как мистер Кенуэй обеспокоенно сообщил, что чувствует себя неважно, а через несколько часов свалился с жаром, ломотой и ознобом, прошло уже не меньше пары недель, и все это время ни о какой близости не могло быть и речи. Но спросонок Шэй подумал только о том, что любовнику еще требуется время, чтобы восстановиться после болезни, а значит, добиваться его немедленного расположения преждевременно. Одновременно с этим Шэй осознал, где держит руку, и попытался осторожно убраться, пока Хэйтем спит. Когда проснется, будет поздно оправдываться, что спал.

Однако стоило чуть сдвинуть кисть и выскользнуть из тела любовника (и когда только умудрился расстегнуть и стянуть исподнее?), как раздался недовольный стон, а потом и угрожающий, слегка хрипловатый голос мистера Кенуэя:

— Если ты сейчас встанешь и сбежишь в ванную, я тебе этого не прощу.

Судя по голосу, давно уже не спит. Несколько минут — точно.

— Хэйтем, — Шэй и сам со сна говорил хрипло, — я не… Прости. Тебе нужен покой, а я… Я просто не успел проснуться.

— Вот и спи дальше, — мистер Кенуэй явно тяжело дышал. — Я вполне пришел в себя и не собираюсь провести еще полгода с компрессами и микстурами.

Эти слова напомнили мистеру Кормаку о том, как он сам когда-то валялся на этой постели добрых шесть недель без близости, зато с диетой и напутствиями о необходимости «окрепнуть». В душе тотчас же зародилась гремучая смесь из заботы и мстительности.

А потому Шэй с заботой дорогостоящего доктора погладил любовника по ягодице и прочувствованно проговорил:

— Я не настолько жесток, чтобы требовать от тебя чего-то. Ты и сейчас дышишь с трудом.

— И кто-то еще обвинял меня в бездушии? — раздраженно бросил Хэйтем и подался навстречу руке. — Или тебе нужны комплименты? Изволь. Мне трудно сохранять ровный ритм дыхания, когда ты спишь — и при этом трахаешь меня пальцами. А еще я склоняюсь к мысли, что зря проявлял к тебе снисходительность, когда от ран лечили тебя.

Шэй сразу понял, что Хэйтем тоже припоминает те самые времена, и немного сдал позиции — ведь, в самом деле, под конец продолжительного лечения возлюбленный несколько раз примирительно брал в рот исключительно в рамках обмена на то, что капитан Кормак не попытается встать с постели раньше положенного. Ну и «комплимент», само собой, свое дело сделал…

— На войне как на войне, магистр Кенуэй, — Шэй даже улыбнулся и придвинулся ближе, уткнувшись носом в изгиб шеи и плеча. — Но условием капитуляции с моей стороны будет то, что ты будешь соблюдать умеренный режим и останешься дома. На улице сейчас слишком холодно и ветрено, как будто не март, а начало февраля.

В это было почти трудно поверить. В комнате, с наглухо закрытым окном и протопленной с вечера, было ничуть не холодно — и Шэй почти не возражал, когда любовник отбросил общее одеяло. В отличие от куцего покрывала в лагере Вашингтона, одеяло было большим и теплым, и под ним заняться любовью было бы жарко.

— Вот именно поэтому я обычно не проявляю снисходительности, — выдохнул Хэйтем, и Шэй чувствовал, как он прижимается, ловя движение бедрами. — Мистер Кормак, я согласен на ваши условия, за исключением возможных обстоятельств непреодолимой силы.

— Нет, — шепнул ему в растрепанный затылок Шэй. — Никаких обстоятельств непреодолимой силы, потому что ты объявишь таковыми что угодно.

— Черт с тобой, — лихорадочно выдохнул мистер Кенуэй. — За исключением пожара, наводнения, землетрясения или нападения Братства всем составом. Шэй…

Голос его прервался, и мистер Кормак понял, что это — максимум, которого можно достичь. И без того Хэйтем повел себя откровенно и открыто, а такого добиться обычно непросто. И подобные порывы должны быть вознаграждены.