Увидев Лиззи в проеме двери, я придвинулась к стулу папы.

– Уже пора? – спросил он, хотя мне казалось, что за часами он следил.

Я положила тетрадь в ранец и вышла в сад вместе с Лиззи.

– Можно я кое-что положу в твой сундук, перед тем как пойти в школу?

Я давно не приносила новых секретов, но Лиззи сразу же поняла, о чем идет речь.

– Я все ждала, когда же ты найдешь новые сокровища.

В сундук попадали не только листочки со словами.

В своем шкафу папа хранил два деревянных ящика. Я нашла их, когда мы играли в прятки. Я пыталась залезть подальше в шкаф, в самую темноту, и угол одного из них больно кольнул меня в спину. Я открыла ящик.

Из-за папиных пиджаков и старых, пахнущих сыростью платьев Лили в шкафу было слишком темно, чтобы разглядеть его содержимое, но моя рука нащупала края конвертов. На лестнице послышался топот, и папа запел: «Фи-фай-фо-фам»[7]. Я захлопнула крышку ящика и придвинулась к центру шкафа. Хлынул свет, и я прыгнула папе на руки.

Поздним вечером, когда я уже должна была видеть сны, мне не спалось. Папа все еще вычитывал внизу гранки, поэтому я выскользнула из кровати и на цыпочках прошла по коридору в его спальню.

– Сезам, откройся! – прошептала я и открыла дверцы шкафа.

Я достала оба ящика и уселась с ними под окном спальни. Сумрачный вечерний свет все еще позволял хорошенько рассмотреть их. На первый взгляд ящики казались одинаковыми – светлая древесина, медные уголки, – но один из них был гладким, а другой – шершавым на ощупь. Я придвинула к себе полированный ящик и погладила блестящее дерево. Сотня конвертов, толстых и тонких, сложенных друг с другом в хронологическом порядке. Его белые письма прижимались к ее синим. В основном они чередовались, но встречались два или три белых конверта подряд, как будто папе нужно было так много о чем-то рассказать, что для Лили уже не имело значения. Если прочитать все письма от первого до последнего, они бы рассказали историю их романа, но я знала, что у нее печальный конец. Я закрыла крышку, не тронув ни одного письма.

Другой ящик был тоже наполнен письмами, но не от Лили, а от других людей. Они были связаны пачками, и самая толстая связка была от Дитте. Я вытащила самое последнее письмо и прочитала. В основном оно касалось Словаря: о словах на букву С, которые, казалось, никогда не закончатся, и о том, что Редколлегия просила доктора Мюррея работать быстрее, потому что Словарь обходился слишком дорого. В конце было написано немного обо мне:

Я задвинула оба ящика в шкаф и на цыпочках пошла по коридору в свою комнату. Письмо тети Дитте я взяла с собой.

На следующий день Лиззи наблюдала за тем, как я достала ее сундук, вынула письмо из кармана и положила его поверх листочков, устилавших дно.

– У тебя уже много секретов, – заметила Лиззи, нащупывая крестик под одеждой.

– Это письмо обо мне, – сказала я.

– Его выбросили или сочли неважным? – Лиззи старалась придерживаться правил.

Я немного подумала и ответила:

– Забыли.

К шкафу я возвращалась снова и снова, чтобы читать письма Дитте. В них всегда было что-то обо мне, какие-то ответы на папины вопросы. Как будто я была словом, а письма – листочками, которые помогали определить мое значение. Я думала, если я их все прочитаю, может быть, во мне появится больше смысла.

Письма из полированного ящика я читать не решалась. Мне нравилось смотреть на них, проводить рукой по конвертам и чувствовать их движение под ладонью. Мои мама и папа были в том ящике вместе, и, засыпая у себя в кровати, я иногда слышала их приглушенные голоса. Однажды вечером я прокралась в комнату папы и, как кошка на охоте, заползла в шкаф. Мне хотелось застать их врасплох, но едва я подняла крышку ящика, они сразу притихли. Ужасное одиночество заставило меня вернуться в кровать и потом мешало мне уснуть.

На следующий день я чувствовала себя слишком уставшей, чтобы идти в школу, и папа взял меня с собой в Саннисайд. Все утро я провела под столом с чистыми листочками и цветными карандашами. Я написала свое имя разными цветами на десяти бумажках.

Поздно вечером я открыла полированный ящик и вложила свои листочки между белыми и синими конвертами. Теперь мы все втроем были вместе. Теперь я ничего не пропущу.

Сундук под кроватью Лиззи стал тяжелеть от писем и слов.

– Ни ракушек, ни камушков, ничего красивого, – сказала как-то Лиззи, когда я открыла сундук. – Эссимей, зачем ты собираешь все эти бумажки?

– Я собираю не бумажки, Лиззи, а слова.

– Но что такого важного в этих словах?

Я и сама точно не знала. Я больше чувствовала, чем понимала. Одни слова напоминали птенцов, выпавших из гнезда. Другие были похожи на ключ к разгадке: я чувствовала, что они важны, но не понимала почему. С письмами Дитте то же самое – они казались частями головоломки, которые однажды сложатся вместе и объяснят что-то такое, что папа объяснить не в силах, а Лили смогла бы.

Я не знала, как рассказать об этом, поэтому спросила:

– Для чего ты вышиваешь, Лиззи?

Она долго молчала: складывала чистое белье и меняла простыню на кровати.

Не дождавшись ответа, я продолжила читать письмо Дитте к папе. «Ты уже думал о том, что будешь делать, когда Эсме вырастет из школы Святого Варнавы?» Я тут же представила, как моя голова торчит из дымохода, а руки и ноги – из окон с разных сторон.

– Мне нравится, когда мои руки заняты, – сказала Лиззи, а я уже и забыла, о чем ее спрашивала. – И чтобы чувствовать, что я существую.

– Какая глупость. Конечно, ты существуешь.

Лиззи перестала застилать постель и посмотрела на меня так серьезно, что я отложила письмо Дитте.

– Я убираю, помогаю готовить, разжигаю камин. Все, что я делаю, съедается, сжигается или пачкается – в конце дня не остается и следа от того, что я делала.

Лиззи опустилась на колени и погладила вышивку на моей юбке, которая скрывала заштопанную дырку. Я порвала ее в кустах ежевики, а Лиззи ее зашила.

– Моя вышивка всегда будет здесь, – сказала она. – Когда я смотрю на нее, я чувствую, что я… В общем, я забыла это слово. Ну, что я буду здесь всегда.

– Вечная, – подсказала я. – А в остальное время что ты чувствуешь?

– Чувствую себя одуванчиком перед тем, как подует ветер.

Летом в Скриптории всегда было тихо. «Жизнь – это не только слова», – сказал однажды папа, когда я спросила, куда все разъехались, но мне показалось, что он пошутил. Иногда мы ездили в Шотландию к моей тете, но всегда приезжали обратно в Саннисайд раньше остальных. Мне нравилось сидеть под столом и дожидаться возвращения каждой пары туфель. Когда в Скрипторий заходил доктор Мюррей, он спрашивал у папы, не забыл ли он меня дома, и папа всегда притворялся, что забыл. Тогда доктор Мюррей заглядывал под стол и подмигивал мне.

В конце того лета, когда мне исполнилось одиннадцать, ноги мистера Митчелла под столом не появились, а доктор Мюррей стал молчаливым. Мне хотелось увидеть, как нога в зеленом носке ляжет поверх ноги в голубом носке, но место мистера Митчелла пустовало. Другие ноги приуныли. Туфли мистера Свитмена по-прежнему притоптывали, но уже не так ритмично.