Моя Наденька тоже уже было намеревалась отказаться. У нее и причина была - самая что ни на есть веская. Животика еще не было видно, но все сопутствующие непраздному положению симптомы уже присутствовали.

Отговорил. Настоятельно порекомендовал-таки посетить это сборище. Пообещал, в крайнем случае, если станет дурно, немедленно забрать супругу и увезти домой. Воспользовался даже, так сказать: административным ресурсом. Посадил неподалеку от закрытых дверей, среди прочих секретарей и слуг, своего человека. Посыльного, чьей задачей было оперативно известить меня о необходимости срочной эвакуации графини Лерхе.

Мой кабинет находился совсем рядом. Буквально в том же здании. Всего-то и нужно было выйти в обширный холл Советской лестницы и перейти парадными или «итальянскими» анфиладами в собственно занимаемые императорской четой покои. Пять, или - максимум десять минут, если не особенно торопиться.

Только отчего-то на душе было неспокойно. Мысли лезли в голову всякие, нехорошие. Из-за них не мог сосредоточиться на работе, и в итоге ноги сами унесли меня в пустынные галереи вечернего дворца. Бродил там, как неприкаянный призрак. Пугая дворцовых слуг и вызывая недоумение у замерших истуканами гвардейцев.

Говорят, Пушкин, тот самый Великий наш Поэт, только с личного разрешения царя был допущен к любованию работами европейских мастеров. Наверняка – это не более чем легенда. При дворе Александр Сергеевич бывал регулярно, а залы с коллекциями живописи и скульптур отдельно не охраняются.

Разглядывал картины. Раньше как-то не досуг было. Пробегал мимо по своим делам, если и замечая чего, так лишь богато украшенные рамы. А тут больше и заняться было не чем. Сидеть же под дверьми царских покоев, в обществе слуг и секретарей – нет уж. Благодарю покорно. Не по чину-с.

Александр появился рядом словно бы ниоткуда. Я в то время, кажется, Кающуюся Марию-Магдалину разглядывал. Тициана, если верить латинским буквам, начертанным слева по центру картины. Сам-то я тот еще ценитель. Не будь этой подписи мастера, ни за что бы не догадался. Хотя дамочка с черепом, книгой и заплаканными глазами выглядела смутно знакомой.

- Не знал, что вы ценитель Тициана, - вполголоса, словно бы опасаясь разрушить очарование полотна, выговорил девятилетний император.

- Признаюсь, ваше императорское величество, - криво улыбнулся я. – Теперь только и сподобился увидеть собранную здесь красоту. Прежде все как-то не досуг было...

- Понимаю, - выдал пацаненок, едва-едва дотягивающийся макушкой мне до локтя. – Пока папа был жив, у вас, Герман Густавович, должно быть всегда были дела поважнее.

- Истинно так, ваше императорское величество, - голос предательски дрогнул. Вспоминать Николая все еще было тяжело. Так что я поспешил сменить тему. – А где вы потеряли ваших...

- Надсмотрщиков, - хихикнул малолетний принц. – Давайте уже называть вещи своими именами. Я убежал. Гувернеры сплетничали, будто бы первый министр бродит аки привидение по Старому Эрмитажу. А мне как раз... Вы совсем перестали у нас бывать.

Я пожал плечами. Все еще не мог понять – как именно мне разговаривать с будущим царем. Как со сбежавшим от мамок ребенком? Как с почти императором? Как с сыном лучшего друга?

- У нас с вашей матерью, Александр Николаевич, несколько не сходятся мнения относительно... прочих людей, - наконец решился я.

- Ах, оставьте, Герман Густавович, - малыш перешел на французский, и тут же, неосознанно, скопировал один из характерных жестов Никсы. – Даже истопники и коневоды дворца знают, в чем суть ваших... разногласий.

Что сказать? Я растерялся. Согласитесь, неожиданно слышать этакое из уст, так сказать, ученика младшей школы. Пауза затягивалась. Пауза затягивалась. Чем немедленно воспользовался Александр. Взял меня за руку, и отвел к вычурным - багровый шелк и позолота - стульям. Сел сам, а после, горячей маленькой ладошкой, потянул и меня.

- Знаете, - на немецком принц говорил не особенно уверенно. С паузами на выбор подходящего слова. Не так бегло и привычно, как на русском или французском языках. – Вокруг меня всегда много людей. Разных. Но все говорят... говорят... говорят... Хвалят. Дарят всякие вещи. Жалуются.

- Так и будет, Александр Николаевич. Так всегда и будет, - кивнул я.

- Да-да, Герман Густавович. Я понимаю... Но чего им всем надо? Как понять, кому из них можно верить?

Сердце сжалось. Мне было бесконечно жаль этого маленького одинокого человечка.

И в это же самое время – ликовало. Мне казалось, я, наконец, раскрыл замысел Божий! Догадался, зачем все это. Для каких целей Он приоткрыл дверцу, выпустил мою мятущуюся душу из бездны Ада. Вот оно! Вот истинная цель! Внести свою лепту, что-то тронуть в душе маленького человечка. Воспитать истинного Владетеля земли русской. Великого царя. Того, кто, кои-то веки, сумеет воплотить исконную Мечту нашего народа – Справедливость для всех и каждого! Равновесную и всеобъемлющую, а не только для какой-то одной группы людей.

Все же, что делалось прежде – несомненно, нужное и правильное – но не более чем камни в дороге вот сюда, в этот пустынный коридор императорского дворца, к этим багряным стульям и маленькой горячей ладони в моих руках.

- Их много, - воскликнул я, переполненный, казалось, самой Божественной силой. – И они разные. И всем что-то нужно от тебя, маленький государь! Одним всего лишь деньги, ибо дела их плачевны, а ты средоточие всех сокровищ Державы. Иным – власть, потому как и этого у тебя вскоре будет без меры. Но и те и эти – всего лишь слабые, убогие, достойные жалости человечки. Этих ты можешь использовать, кидать им крошки с твоего стола, и требовать с них нужной тебе службы. От одного лишь тебя заклинаю: не пускай их к себе в сердце! Не называй их друзьями, не потакай их низменным желаниям, не верь им. Обещай мне это!

- Хорошо, - одними губами, не слышно, выговорил малыш.

- Есть и другие. Те, которым ничего от тебя не нужно. У кого сердце болит за нашу Родину, кому за Державу обидно и кто горд тем, что рожден под этим небом. Этаких вот нужно прижимать к груди. Этим помогать и направлять, дабы, буде они ума невеликого, не натворили они страшного от горячности сердец. С этими дружи и за ошибки прощай. Но и им не верь. Пламя отличных, благозвучных и справедливых идей – равно и ординарному огню – все равно жжет. И не дай тебе Господь, мой маленький государь, вспыхнуть от того пламени, распалить вместе с ними пожар по всей державе. Потому как тушат такие огни только великой кровью. И в том мне так же поклянись.

- Я... – пискнул Александр, прочистил горло, и уверенно продолжил. – Я клянусь.

- Один ты, - кивнул я. – У всех на виду аки Алесандров Столп на дворцовой площади. А людей вкруг – тьма. Разных. Бедных и богатых, благородных и низких. Умоляющих и угрожающих, пылающих пламенем и вязких, как болотная тина. И лишь ты – судья им и слово твое - Закон. А по сему - холоден должен быть твой разум и горячее сердце. Чтоб мог ты жалеть убогих и ненавидеть подлых, но вердикт выносить по Справедливости и Правде, а не в гневе или скорби. Для того и твержу тебе одно – не верь никому.

- А вам? – с надеждой блеснул глазами принц. – Вам можно верить?

- Мне можно, - хмыкнул я.

- Почему?

- Нет у меня к тебе корысти, - потянулся, и кончиками пальцев пригладил непокорно торчащие в сторону вихры на голове мальчика. – И огонь в сердце уже еле тлеет. Я еще пыхчу и пускаю дым из трубы, как старый усталый пароход. Но пожар распалить уже не в силах.

- А вашему сыну? Герману? Ему можно верить?

- Сие мне не ведомо, - честно признался я. – Это лишь тебе самому надобно решить. Одно лишь скажу: преисполнен надежды, что Герману тако же, как и мне, ничего от вас, ваше императорское величество, не нужно.

- Верните мне его, - вдруг совершенно иным тоном, на грани между приказом и просьбой, воскликнул Александр. И пребольно вцепился мне в руку ногтями. – Верните Германа. Я исполню все, о чем ныне клялся, Герман Густавович. И помнить о том буду до смертного одра. Однако и вы мне помогите. Верните мне вашего сына!