- Наверняка они замерзли насмерть, - прокомментировал только что прочитанную вслух заметку я. - Там наверху, сын, чертовски холодно.

- Видно, эти господа о том не ведали, - заметила, отрываясь от бумаг Наденька.

- Они просто не спросили папа, - обрадовался Саша. И тут же добавил на немецком. - Мой папа знает все!

- Это совсем не так, - принялся отнекиваться я. - Совершенно все ведает только Господь Всемогущий.

- Значит, вы, папа, будете сразу за ним, - нахмурил бровки пятилетний малыш. - И ежели те воздухо… Как?

- Воздухоплаватели.

- Да-да. Если бы они вовремя спросили бы папа, верно, ныне были бы живы.

- Ты веришь, что твой отец дал бы им дельный совет? - притворилась неверующей Надя.

- Сам Государь не чурался советами отца, - угрюмо, оторвав глаза от очередной книги, ввернул Герман. - Что приличествует императорам, инородцы должны за великую честь принимать.

- И что бы Главный Советник Императора, - супруге удалось голосом так расставить акценты, что все в зале, даже девушки горничные, обирающие сухие листья с комнатных растений, поняли ее сарказм. - Сказал бы отважным французам?

- Чтоб одевались потеплее, и завязывали шарф? - предположил Саша. С шарфами у мальчишки были особенные, неприкосновенные отношения. Что деталь одежды, что малыш взаимно отталкивались, какими бы узлами не завязывали одно на другом.

- Нет, - отсмеявшись, сказал я продолжающему ждать ответа младшему. - Сказал бы, чтоб бросали маяться дурью. Аппараты легче воздуха - это тупик. Будущее за аэропланами.

- Аэро-пла-на-ми? - по слогам повторил за мной Саша, и его глаза загорелись от любопытства. - Что это такое?

И я, невольно заразившись исходящим от его маленького, теплого тела азартом, тут же свернул из газетного листа простейший самолетик. Ну и, коротко замахнувшись, отправил это первое в России оригами в полет через всю гостиную.

- Что-то в этом роде, - пояснил я хлопавшему от восторга в ладоши Саше. - Только большой, с пилотом и мотором. Так, чтоб можно было взлетать и садиться, как того пожелаешь.

Вот так. Сердечко младшего моего сына было покорено раз и навсегда. Очень скоро дом превратился в аэродром для сотен, или даже тысяч свернутых из бумаги, склеенных из дощечек или вырезанных из картона планеров. Менделеев, осенью явившийся ко мне в дом с предложением финансово поддержать его исследования высших слоев атмосферы с помощью пилотируемых шаров с герметично закрытой гондолой, был, мягко говоря, ошарашен. А когда шестилетний пацан авторитетно заявил великому ученому, что аппараты легче воздуха представляются ему никчемным баловством и что тому следует заняться аэропланами, Дмитрий Иванович был сражен наповал.

Это я все к тому рассказываю, что скучать, дома сидючи, мне не приходилось. Было конечно чувство, что пока я отдыхаю душой в семейном окружении, держава, быть может, медленно катится в какую-нибудь очередную пропасть. И каждое утро, распахивая шелестящие листы важнейших в империи газет, все высматривал признаки начинающегося падения. И не находил. Потому как Регентский Совет занимался чем угодно, только не экономикой государства. Анатолий, несколько раз приезжавший к нам на ужин, рассказывал, что, дескать, и комитет министров-то ради решения каких-либо важных вопросов не собирался ни разу.

Наконец, к Пасхе ближе, стали известны имена шестерых вельмож, кои до шестнадцатых именин цесаревича должны будут помогать регенту управлять огромной страной. И четверо из шести были вполне предсказуемы, и лично у меня их присутствие в Совете не вызывало сомнений. Согласитесь, странно было бы, если бы Великих князей Владимира Александровича, Константина и Николая Николаевичей отстранили бы от власти. Ну и вдовствующая императрица Мария Федоровна тоже не зря торговалась с Александром. И хотя Ее императорское величество и без этого официальный опекун и воспитатель наследника престола, но хотелось-то датчанке реальной власти, а не почетного титула.

Оставшиеся двое господ, как мне представлялось, были плодом компромисса интересов Великих князей. И были явным показателем политического веса членов императорской фамилии. Потому как назначение членом регентского совета фельдмаршала Барятинского откровенная пощечина князю Константину. А вот кто предложил и сумел-таки продвинуть кандидатуру практически отстранившегося от дел после денонсации Парижского трактата, канцлера империи, князя Горчакова - большой вопрос. В обществе "стального" министра, не смотря на все причуды и увлечения молоденькими "племянницами", уважали. В салонах злобно шептали, что и герцогу Николаю Лейхтербергскому не зазорно жениться на давешней любовнице великого дипломата, красавице Надин Акинфовой. Так сказать, этакая вот замысловатая у герцога дорога в память потомков. К словам канцлера прислушивались, и на основе его мнения формировали свое. Знать бы еще, в чьей именно партии он главная скрипка!

Обо мне газеты не писали. Ни единого упоминания за месяц. Словно бы я умер и был похоронен вместе со своим Государем в Петропавловском соборе одноименной крепости. Но я чувствовал - затишье временное. Вот-вот должна грянуть… ну если и не буря, то уж проливной дождь с грозой - абсолютно точно.

Никогда прежде не интересовался внешней политикой. По долгу службы просматривал еженедельные сводки МВД о событиях в мире. Иногда, очень редко кстати, высказывал свое мнение в разговорах с Николаем Вторым. А последний год я и вовсе сплавил эти бумаги подчиненным. Каково же было мое удивление, когда в понедельник после Пасхи, в мой дом нарочный доставил сразу два пакета. Из МВД и СИБ.

К слову сказать, я уже сидел в гостиной одетый в парадное, с орденами, платье, в ожидании Надежды Ивановны и сыновей, а внизу поджидал экипаж чтоб доставить всех нас на Манежную площадь, в итальянский цирк. Там в тот день давали премьеру детской пантомимы "Золушка, или Хрустальный башмачок", все роли в которой играли маленькие актеры от трех до пятнадцати лет от роду. Именное приглашение прислали с курьером еще как бы не месяц назад, и с тех пор сыновья пребывали в сладостном предвкушении волшебного зрелища. Саша так переживал о том, чтоб не разболеться накануне долгожданного события, что предыдущую ночь спал плохо. Метался и что-то бормотал в полусне. Няньки даже разбудили домашнего доктора, Валерия Васильевича Акинфеева, дабы он взглянул на ребенка, но на счастье тот определил лишь "нервическое возбуждение" и ничего более.

В общем, мысли мои были весьма далеко от интересов великих европейских держав на Балканах. Бумаги я просмотрел не внимательно. Что называется - одним глазом и наискосок ровных, выписанных искусным каллиграфическим почерком, строк. И зря. Вечером, уже после возвращения, пришлось к документам вернуться. Потому как в просторном, богато украшенном холле деревянного цирка, ко мне подошел весьма усатый человек с прусскими орденами на гражданском костюме.

Однажды я уже видел этого господина. Нас даже представляли друг другу. Но, как уже говорил, сфера моих интересов была весьма далека от международных проблем или статей скаковых лошадей, так что в тот, первый раз сколько-нибудь продолжительной беседы у нас не вышло. Между тем, барон Йозеф фон Радовиц в Европе фигурой был не безызвестной. Этакий профессиональный сглаживатель острых углов и мастер фантомных, в итоге оказывающихся выгодными только Германии, компромиссов. Настоящая находка для излишне прямолинейного и, признаться, не слишком честного, Бисмарка.

- Я полагал вас здесь увидеть, - вместо приветствия, заявил на не по-прусски правильном, классическом, с берлинским выговором, хохдойче барон. Прежде целеустремленно протиснувшись сквозь публику, искусно избегающую общения со мной. - Вы позволите посетить вас в вашей усадьбе на Фонтанке?

- А я так напротив, удивлен встретить вас на представлении для отроков, - не сдержав чувства, хмыкнул я. - Чем же вызван интерес посланника Германской Империи к детской пантомиме? Или все-таки к скромному чиновнику?