– В отличие от вас, доктор Вернер, я не уверен в том что Эрнст сделал что-то неправильно. Возможно, замечание о майке и не было такой уж грубой ошибкой. Возможно, это именно то, что его пациентка должна была услышать. Мы говорили здесь о том, что терапевтическая сессия является микрокосмом жизни пациента. Так что, если она надоедает Эрнсту и разочаровывает его, несомненно, так же она влияет и на других людей, окружающих ее. Может быть, ей было полезно узнать об этом. Может быть, у него нет двухсот часов для того, чтобы она в конце концов устала от себя.
И еще один:
– Иногда эта отрегулированная аналитическая процедура слишком велика, доктор Вернер, она слишком изысканна, слишком отвлечена от реальности. Я абсолютно не согласен с тем, что, сопереживая, пациент бессознательно должен всегда улавливать чувства терапевта. Мои пациенты в основном пребывают в критическом состоянии. Они приходят ко мне один раз в неделю, а не четыре, как ваши, и слишком заняты собственными проблемами, чтобы подстраиваться под нюансы моего настроения. На это бессознательное схватывание чувств терапевта у моих пациентов нет ни времени, ни желания.
Доктор Вернер не мог оставить эту реплику без ответа.
– Я знаю, что этот семинар касается контрпереноса психотерапевта, а не психологических техник, но невозможно разделить эти две вещи. Один раз в неделю, семь раз – не имеет значения. Управление контрпереносом всегда влияет на терапию. На каком-то уровне чувства терапевта по отношению к пациенту неизбежно начинают передаваться последнему. Исключений не бывает! – сказал он, покачивая своей трубкой. – И именно поэтому мы должны понимать, прорабатывать и ослаблять наши невротические реакции на пациента.
Но здесь, в этом случае с майкой, – продолжал доктор Вернер, – мы говорим не о нюансах, мы имеем дело не с каким-то тонким восприятием пациентом чувств терапевта. Доктор Лэш открыто оскорбил ее, и здесь не требуется никакой догадки. Я не могу уклониться от ответственности и не назвать это вопиющей терапевтической ошибкой – ошибкой, которая подрывает основы терапевтического союза. Не позволяйте калифорнийской морали «что бы ни происходило, все дозволено» оказывать негативное влияние на вашу терапию. Анархия и терапия несовместимы. Каков ваш первый шаг в терапии? Создание безопасного пространства. Как сможет пациентка доктора Лэша после этого случая свободно выражать свои ассоциации? Как она может надеяться, что терапевт отнесется к сказанному ею непредвзято и отстраненно?
– Свойственно ли такое непредвзятое и отстраненное отношение всем терапевтам? – спросил Рон, бородатый мужчина и сильный терапевт, один из близких друзей Эрнста; они были связаны с медицинской школы совместной борьбой с предрассудками. – Уж точно не Фрейду. Вспомните его случаи – Дора, человек с крысами, маленький Ганс. Он всегда вмешивался в жизни моих пациентов. Я не верю, что человек в силах постоянно сохранять позицию нейтралитета – это же утверждается в новой книге Доналда Спенса. Вы никогда по-настоящему не понимаете реальные переживания пациента.
– Это не значит, что вы должны отказаться от попыток слушать пациента, не позволяя личным чувствам загрязнять сцену, – сказал доктор Вернер. – Чем больше в вас нейтралитета, тем ближе вы приближаетесь к подлинной сущности пациента.
– Подлинная сущность? Открытие подлинной сущности другого человека – это иллюзия, – возразил Рон. – Взгляните, как строятся коммуникации. Сперва некоторые чувства пациента облекаются в некие образы, а затем в подходящие термины…
– Почему ты сказал «некоторые»? – спросил доктор Вернер.
– Многие из их чувств невыразимы. Но позвольте я закончу. Я сказал о том, что пациенты трансформируют образы в слова: даже этот процесс не безупречен – выбор слов во многом зависит от того, как пациент представляет себе взаимоотношения с аудиторией. И это лишь передающая часть. Затем происходит обратное движение: если терапевты схватывают значение слов, сказанных пациентами, они должны перевести слова в личные образы, а затем в собственные чувства. Какое взаимодействие возможно к концу процесса? Какова вероятность того, что один человек действительно сможет понять переживания другого? Или, излагая иначе, поймут ли два разных человека третьего одинаково?
– Это похоже на детскую игру «Испорченный телефон», – вставил Эрнст. – Один шепчет соседу на ухо предложение, тот передает его шепотом другому, и так по кругу. Когда фраза возвращается к первому участнику игры, в ней мало что остается от оригинала.
– Это означает, что слушание – это не запись, – сказал Рон, делая ударение на каждом слове. – Слушание – этотворческий процесс. Поэтому притворство аналитиков, что психоанализ – это наука, всегда терзает меня. Психоанализ не может быть наукой, так как наука требует точных измерений, надежных объективных данных. В терапии это невозможно, потому что слушать – это творчество; представления терапевта искажаются, как только он начинает оценивать.
– Мы все знаем, что допускаем ошибки, – присоединился Эрнст, – если наивно верим в безупречное восприятие. – С тех пор как он несколько недель назад где-то прочел эту фразу, он постоянно использовал ее в разговорах.
Доктора Вернера, никогда не избегающего споров, не вывели из себя уверенные ответы его оппонентов.
– Не зацикливайтесь на ложной цели установления абсолютной идентичности мыслей говорящего и восприятия слушающего. Самое лучшее, чего мы можем ожидать, это приблизительная точность. Но скажите мне, – спросил он, – есть ли среди вас хоть кто-нибудь, включая даже мой инакомыслящий дуэт, – кивнул он в сторону Рона и Эрнста, – кто сомневается, что хорошо интегрированный человек, вероятнее всего, точнее поймет намерения говорящего, нежели, скажем, параноик, для которого каждое взаимодействие будет предзнаменованием угрозы личности? Лично я убежден, что мы, продавая себя, тут же бьем себя в грудь, стеная о нашей неспособности по-настоящему узнать другого или воссоздать его прошлое. Эта застенчивость привела вас, Доктор Лэш, к сомнительной практике сосредоточения исключительно на принципе «здесь и сейчас».
– Как это? – невозмутимо поинтересовался Эрнст.
– А так, что вы, из всех наших участников, наиболее скептически относитесь к идее о правдивости и точности воспоминаний пациента и ко всему процессу воссоздания его прошлого. И, я думаю, вы настолько усердствуете в этом, что приводите своего пациента в замешательство. Да, несомненно, прошлое неуловимо, и, несомненно, оно меняется от настроения пациента, и, конечно же, наши теоретические убеждения влияют на то, что именно он вспоминает. Но я все же верю, что под всем этим скрывается истинный подтекст, правдивый ответ на вопрос: «Действительно ли мой брат бил меня, когда мне было три года?»
– Истинный подтекст – это устаревшая иллюзия, – ответил Эрнст. – Нет никакого надежного ответа на этот вопрос. Его контекст – бил ли он намеренно или в игре, просто ставил тебе подножку или валил тебя на пол – этого не узнать никогда.
– Правильно, – поддержал Рон. – Или он ударил тебя, защищаясь, потому что ты сам его ударил минуту назад? Или защищая твою сестру? Или потому, что мама наказала его за то, что сделал ты?
– Истинного подтекста не существует, – повторил Эрнст. – Это все интерпретация. Об этом говорил Ницше еще столетие назад.
– Мне кажется, мы отклоняемся от целей нашей конференции, – вступила Барбара, одна из двух женщин-участниц.
– В последний раз это называлось семинар по контрпереносу.
Она повернулась к доктору Вернеру.
– Мне хотелось бы высказать свое замечание по поводу процесса. Эрнст сделал именно то, что мы и намеревались делать на этом семинаре – рассказывать о своих сильных чувствах по отношению к пациенту, а затем избавляться от них. Я права?
– Да, да, права, – ответил доктор Вернер.
Блеск его серо-голубых глаз говорил о том, что он наслаждался этой сценой бунта, в которой сиблинги, недавние конкуренты, объединились для общего наступления. Откровенно говоря, он был в восторге. Господи, представить только! Примитивная стая со своими страстями, – отдаем должное Фрейду, – жива и неистовствует прямо здесь, на улице Сакраменто! На мгновение он решил предложить это толкование группе, но потом подумал, что не стоит. Дети не были еще готовы к этому. Возможно, позже.
