НЕБОЛЬШОЙ ШАНС
- Дождешься ты у меня, - заверяю я. - Попомни мое слово, дождешься.
- Ну, пойди и сам посмотри, - говорит он. - Что я, обманываю?
Я иду к телефону, отложив газету.
Он, полон возмущения, тащится сзади. Сопит. Ремешки сандалий клацают по паркету.
Я поднимаю телефонную трубку. Гудка там действительно нет. Зато есть щелчки - словно периодически страстно чмокают в ухо. А с утра был гудок.
- Сандали застегни, - говорю я, опуская трубку. Бог с ним, переживем этот день без звонков. - И не шаркай подошвами, не старик еще, кажется.
Он сгибается над застежками, что-то ворча. Что-то вроде: кажется креститься надо. Нахватался уже где-то, поросенок.
- Ну? Как же это телефон дошел до жизни такой? Кто ему помог? Прошу высказываться, - открываю я прения.
Ремешок напрочь отказывается пролезать в металлическую блестящую скобочку, куда он уже пролезал раз двести. Спокойно пролезал. Пока не связался с телефоном с трубочкой набекрень.
- Да прямо вот всегда так! - не выдерживает он и топает ногой. - Как нарочно!
- Как назло! - подхватываю я. - И еще: прямо чудеса! Прямо наваждение! Или: вы просто не поверите!
Указательный палец ползет вдоль носа, возвращается обратно.
- Это называется усы и шпага, - комментирую я.
- Какая шпага? - живо интересуется он, грациозно вытирая палец о штанину.
- Доиграешься ты у меня, - говорю я. - Попомни мое слово, дождешься. Доиграешься и достукаешься.
- Пожевать бы чего, - по-мужицки басит он, цитируя меня, но уже со своей интонацией.
- А ты приготовил? - цитирую я его мать, но уже с моей интонацией.
- Тс-с, - делает он зверскую рожу. - Кто-то попался в капкан!
Мы крадемся в кухню.
Ощипать дичь и поджарить на вертеле - дело одной минуты для опытных следопытов. Тем более, что курица еще с утра оставлена нам на сковороде.
"Пожевав", вяло дискутируем по поводу мытья посуды.
- Чегой-то опять я? - вопрошает он. - Я вчера после завтрака мыл.
- А я вчера - после ужина.
- Я не видел, я уже спал. Так что ничего не знаю.
- Незнание закона не освобождает от ответственности. И вообще, я смотрю, ты мне скоро на шею сядешь.
Он смотрит на мою шею. Потом на грязную посуду. Нехотя сползает со стула... и стремительно скрывается в туалете.
- Даю пять минут! - ору я под дверью. - Учти, ты в доме не один!
- Ой, чего-то у меня с животом, - доносится из кабины задумчивое рассуждение вслух.
И вдобавок - бабушкина уже фраза:
- Боже упаси... Захворает ребенок...
Это уже серьезная заявка на продолжительное дуракаваляние. И пока я собираю со стола посуду, составляю ее в раковину, убираю остатки обеда в холодильник, привычные слова ложатся на мелодию:
- Ты дождешься у меня, ох ты дождешься у меня...
И т. д.
- Фронт работ тебе приготовлен, - кричу я. - Время истекает. Даю отсчет. Раз. Два. Три.
И выключаю свет. Вопящей пулей он вылетает из темноты.
- Милости прошу, - говорю я, перехватывая его и подталкивая в сторону раковины.
Невыносимое шарканье! Я подозреваю, что у раковины он финишировал уже без подошв.
Но я успеваю прочесть лишь пару заметок в газете, как он уже тут как тут. И с дуршлагом на голове. Что это означает, я пока не выясняю. У меня иная цель. И он о ней догадывается. Хотя бы по тому, к а к я откладываю газету.
- Что я, обманываю? - упавшим голосом осведомляется он. И сам же возглавляет шествие в кухню.
Воды, конечно, в кухне по колено. Тарелки, конечно, жирные. Вилки-ложки, конечно, не вытерты. Все эти последствия стихийного бедствия под скромным названием мытье посуды ликвидируем вместе. Молча.
Не знаю, о чем думает он. Я думаю о том, что он дождется. Он вырастет, перестанет удивляться и проникать в тайны, пугаться темноты, выдумывать и сочинять. И все будет узнавать из газет.
И когда ему станет совсем тошно и скучно, он как-нибудь станет отцом. И выскажет своему наследнику все, что слышал от нас. Вот чего он дождется.
- Впрочем, у тебя еще есть шанс, - говорю я. - Ты вот что, брат... Ты не женись, как бы кисло не было. Тогда не дождешься. Понял?
- Женятся только девчонки, - безапелляционно заявляет он, вновь нахлобучивая на уши дуршлаг.
Теперь этот небольшой такой шанс стоит передо мной с железякой на вихрастой макушке. И улыбается весьма снисходительно.
МОЙ ЗНАКОМЫЙ КОМАР
Я просыпаюсь от знакомого зудения.
Вали, вали отсюда, - говорю я спросонья. - Нечего тут
пристраиваться.
Что-то проворчав, он продолжает умащиваться у меня в ногах.
Пшел вон, - говорю я уже сердито и взбрыкиваю ногой. - И
поогрызайся еще у меня.
Он нехотя сползает с кровати, медленно, выжидая, бредет к креслу, неторопливо вскарабкивается на окно и там застывает, на подоконнике, с выражением укоризны на физиономии, как я это чувствую в предрассветном полумраке.
И нечего ждать, - продолжаю я. - С окном ты уже научился
управляться, так что, давай, стартуй.
Он еще секунду медлит.
Ну, - говорю я грозно.
И он обваливается вниз.
Старушка, бдительно неспящая на первом этаже, тут же сигнализирует:
Мало тебе места - по газонам шляешься!
В ответ только чавканье. Должно быть, что-то спер, пока летел вниз. И я еще долго не могу заснуть, думая о нелегкой его судьбе и о недолгом комарином веке.
Но едва мне все же удалось заснуть, как деликатный стук в оконное стекло вновь будит меня. Он стоит на подоконнике и мелко трясется. Осень. Беда. Жалко его, стервеца. Но ведь кровопивец, черт!
Я открываю окно, и он проскальзывает в щелку. На его носатой роже изображено смущение. Он встряхивается, как собака, - и во все стороны летят брызги. Он испуганно глядит на меня.
Ладно, - говорю я миролюбиво, - черт с тобой, устраивайся.
Но на кресле. И не дальше. А вообще-то я не пойму - у меня что, гостиница?
Но он уже торопится залечь в кресло, шелестя крыльями.
За окном слышны вопли первых воробьев. Он поднимает голову, взгляд его исполнен мстительной злобы.
Смешно, ей-богу, - говорю я. - Спи. Тоже мне "Фантом".
Истребитель куриц.
Сегодня можно поспать подольше. Выходной. И это наше любимое время года.
Проснувшись и легко позавтракав, я вдруг ощущаю припадок педагогических судорог.
Вот что, любезный, - говорю я ему. - Если хочешь, чтобы
порядочные люди имели с тобой дело, переходи, пожалуйста, на травоядение. Ну-ка, для начала!
И я сую ему под нос листочек герани. Он с отвращением отворачивается. Я проявляю настойчивость. Он вынужден уступить грубому нажиму. С предсмертной тоской в глазах он начинает жевать.
Ну? Не помер? Запей.
Я подаю ему оставшийся холодный чай, и он всасывает его из
стакана со стремительностью исправного насоса.
Вот теперь можно и прогуляться. Только ты, брат,
пожалуйста, через окно, - говорю я, когда он пытается протиснуться вслед за мной в дверь. - Мне что, но вот соседи не поймут.
В нашем квартале его почему-то не жалуют, хотя и привыкли. То ли в характере его необузданном все дело, то ли в шкодливых замашках, но - не любят. Странно и то, что сам он привязан к нашему району. Почему? Высказывалось предположение, что всему виной безответная любовь. И я от души веселюсь, представляя его на коленях перед возлюбленной. Ее милый образ воображение тут же мне живописует. Впрочем, я отношусь к нему хорошо, и он знает это, и платит тем же. В своих прогулках в окрестных рощицах я могу не опасаться чужих комаров - у меня надежная защита.
Мы входим в тень деревьев, и я тут же теряю его из виду. Я прекрасно знаю, что бы это могло означать. Что ж, придется ругаться. И когда он появляется из кустов довольный и облизывающийся, я просто вынужден произнести небольшую речь. Направленную против перманентного грехопадения этого мерзавца.
