Литмир - Электронная Библиотека

Я хочу меж домишек старых

Пробираться в джунглях бурьянных;

На заплёванных тротуарах

Подбирать влюблённых и пьяных –

Не ругая, не осуждая,

Не пытаясь залезть к ним в души!

Ждущим поздней ночью трамвая

Буду верен я и послушен…

Пусть салон разбит и обшарпан –

Здесь никто не посмотрит косо.

Разве много нам нужно «шарма»?!

Только б целы были колёса!

Только б мимо неслись кварталы!

Только б тени в окнах мелькали!

Только б я – полуржавый, старый –

Вас довёз, куда вы мечтали!..

…И под утро, когда на крышах

Заблестит росистая влага –

Я устану, поеду тише,

Разбредётся моя ватага:

Одиночками и по парам,

Чтобы снова плакать, смеяться;

Поддаваясь июльским чарам,

Доцеловывать, довлюбляться;

И в депо, где пути запасные,

Я уйду – пустой! – чтоб забыться

Чутким сном на часы дневные –

Между кладбищем и больницей…»

То, что зелёные листья в «жёлтом фонарном свете» действительно кажутся голубыми, оказалось для меня открытием. Я заметил это на улице Достоевского, посередине квартала между улицами Декабристов и Красных Зорь, когда июльской ночью 1990 года возвращался домой от Валеры Симановича. Шёл по трамвайным путям (трамвай в третьем часу ночи уже не ходил) от конечной второго маршрута. Много лет спустя, когда Валера давно уже не жил в третьей общаге мединститута, я специально несколько раз проходил этой дорогой, жадно вглядываясь в буйную листву, напрасно пытаясь воссоздать давние впечатления…

Марианна читала стихотворение за стихотворением, стоя посреди маленькой комнатки, высоко поднимая голову и вытягивая шею, читала азартно, громко, с некоторой театральной аффектацией, быть может, но искренне и восторженно. Эля и Лариса, переглянувшись в очередной раз, сказали, что у них ещё много дел, и мы с Панфиловой, сами не заметив как, оказались на улице, на дороге, ведущей к моему дому в нескольких кварталах от института.

Панфилова в своей творческой манере была далека от скромности. Её стихи в первый момент ошеломляли, порой оскорбляли здравый смысл и русскую грамматику, но было в них дыхание настоящего чувства, юношеская безоглядность и что-то щемяще-трогательное, подлинное, делающее рифмованные строчки, порой неуклюжие, настоящей поэзией. Или, по крайней мере, проблесками поэзии. Но всё равно – впечатление оставалось двойственное.

«Вкус губ твоих как терпкий виноград.

Балкона пальцы чуть дрожат в истоме…»

Допустим. Дрожат. Пальцы балкона – балясины, что ли? О, Господи! Со «вкусом губ» понятно всё, хотя банально до оскомины. Но дальше:

«И, источая чайный аромат,

Полуласкает сумрак в сонном доме».

– Марианна! Ты хоть сама понимаешь, как это: «полуласкает»?! В смысле: ласкает наполовину? А на другую половину – что?!

Мы сразу перешли на «ты», причём Марианна предпочитала называть меня по фамилии.

Вот и сейчас:

– Виговский! Это у меня образ такой! По-лу-ла-ска-ет, понимаешь?! Это вот: «по-лу-ла», «лу-ла» – это у меня звукопись такая!

– Угу. Звукопись. А рояль у тебя куда плывёт? Который фиолетовый?..

– Куда надо плывет! Это сон, понимаешь?!

– Понимаю!.. А час «полустеклянный» – это что? Не до конца остекленел?!

– Да! Граница между явью и сном! Всё двигалось, а потом застыло! Но ещё не совсем…

Вот это стихотворение:

«Плыл фиолетовый рояль,

И звук молящий и молочный

Вуали клавишей вливал

В полустеклянный час полночный…

Ты спал. Ты руки раскрылил.

Неосязаемо дыханье.

Как мне узнать паренье крыл

В неуловимый миг сознанья?..

Сквозь листья и цветы теней

Дрожала влага на ресницах…

Как встретиться с тобой во сне

Чтобы с тобою возвратиться?..»

Да, не всё понятно в этой картине. И «вуали клавишей», которые вливаются в «полустеклянный» час. И дыхание, которое почему-то «неосязаемо» (а что, бывает осязаемое?) Но вот этот молящий и молочный звук… Да, собственно, и вуали клавишей… Как там Панфилова говорит? Ву-а-ли-кла… Злоупотребляет аллитерацией, злоупотребляет! И всё-таки есть что-то в этих строчках – не благодаря, а вопреки, но есть!

«…И будет мокрый снег ложиться

В осатаневшую тоску,

И будет лебедь-свет молиться

В озёрном сдавленном кругу;

И в полукруг ветвей-ладоней,

Сожжённых в милостыне дня

Как будто в петлю, стон знакомый

Шагнёт и выйдет из меня.

И, крикнув, я рванусь, мертвея,

И, распластавшись на весу,

Я этих белых птиц, жалея,

От чёрной гибели спасу!..»

Понравилось и такое:

«Вот опять за окном гроздья сломанных веток,

Ветер мается, носится между стволов.

И судачат в трамваях о древних приметах

И о верности ветреных снов…

Это Осень… И это моё удивленье

От свирели дождя средь размытых дорог.

Это тонкое, чистое совпаденье

Поразбросанных красок, мелодий и строк…»

А ведь есть ещё и «нарциссо-узкий лунный странник», и «сумрак в синей треуголке», и даже – вот он, перл! – «ржавые груди акаций»!

Да-да, те самые, которые «лакомством ветра-волка»… Нет, не могу удержаться, вот оно:

«Ржавые груди акаций –

Лакомством ветра-волка!

Для сплетен, не для оваций

Виснут иголки.

Кто ты – гость иль прохожий?

Ну-ка – помнишь ли солнце?

Чёрной съеденной кожей

Нынче Небо зовётся.

Мелкой перхотью слога

День разодранный смутен.

Где же дом, где дорога?!

Но ответ очень труден.

Время скрипнет протезами,

Глаз единственный вытек.

И у Смерти – порезами! –

Новый саван – эпитет.

Бурый свет на иконе

От распахнутой двери.

Кто там в пламени стонет?

Чьи рогатые звери?

Почему их так много?

и на чём они пляшут?

Где же дом, где дорога?!

Но ответ очень страшен.

2
{"b":"727099","o":1}