Чтобы тепло, темно и сухо, чтоб жить от всех тайком.

Тень слушает музыку. Песню, колыбельную. Нет, не может же она сама себе её петь? Тень ещё соображает, всегда соображает. Даже с пылью, хрустящей на зубах. Хорошо, что дом этого не слышит. Кто-то мурчит в голове.

Топ-топ — найдёт малыш дыру и юркнет изучить,

Секретно, мягко и черно — дыре кроваткой быть.

Что ж, если у вас ребёнок, первой умрёт мать. Матери чуткие.

Бутон ваты распускается в затылке, уши пробивает звон. Дом не слышит. Если бы не славная ровность, гладкость, лёгкость под рукой, под резким глубоким рывком, тень бы разозлилась. На что? Звон заглушает песню.

Шурх-шурх — труха обнимет шерсть, зверёк свернётся спать,

И ты ложись, свернись зверьком, пока целует мать.

Звон заглушает бурление вскрытой гортани. Багровеет подушка, багровеет бельё. Это не твоя кровь, тень, не та, что пляшет в твоих ушах, разрывает сердце и глаз. Но шум отступает, будто ты пустил кровь себе.

Нет, отец, не просыпаемся. Хруст позвонков как грохот дерева, упавшего в чаще леса. Ложись к матери, отец, а тень положит пальцы тебе на горло.

Мур-мур — под песню ты заснёшь и не заметишь сам,

Как ночью холод в дом вползёт мешать волшебным снам.

Тень блаженно улыбнётся, прочитав пальцами жар, тепло, холод. Как здорово чувствовать. Жаль, запаздывает нюх. Должно быть, бельё и кровь замечательно пахнут вместе.

Чирк-чирк — огниво даст искру, чтоб малыша согреть…

Колыбельная затихает. Как так, она же не кончилась.

Тень слышит не скрип, не шаг, не дыхание — колебание воздуха. Вздрогнуло пространство в дверях. Тень оборачивается. Хворная девочка застыла в проёме.

Жаль, ведь за тебя не платили. Лучше бы ты оставалась в постели, хворная девочка.

Тень не спешит без причины. Тень сделала всё, что должна была сделать. Тень наслаждается телом, воздухом, темнотой. О, наконец и запахом. Какой чудесный запах. Как погано зудят под ним зубы.

Хворная девочка смотрит мимо, смотрит на спокойных родителей. Должно быть, в такой темноте она видит, что матушка лежит в лепестках. Что папенька залюбовался ею, вывернув шею. Только цветы так не пахнут.

Хворная девочка смотрит на тень, а та улыбается, как умеет. Тень думает о цветах. Тень пытается вспомнить, как пахнут цветы. Вряд ли так же мерзко, как пахнет сейчас мир вокруг. Тень блаженно вдыхает сахарный воздух. Тень забыла про девочку.

Доли секунды хватает, чтобы вспомнить.

Слишком резко потянулись мышцы на твоём гладком лице, девочка. Дали тени команду рвануть, схватить, впиться.

Забить крик в зародыше.

Потушить два кошачьих глаза.

Кошачьих? Наверное, тень отразилась в зеркале.

Уроком будет вой печи, чтоб в ней не спали впредь.

Удар. Хлопок. Вспышка. По ножу, по руке льётся кровь. Кипяток греет пальцы. Приятно. Белизна застилает глаз. Гадко. Шум ударяет в виски. Не прежний, не изнутри — снаружи.

Яркое солнце. Небо и облака. Под ними нет тени, только ведьмак. Держит за волосы хворную девочку. Она поливает кровью руку убийцы, белое платье, холодную землю.

Кто-то кричит. Кто-то кричит. Кто-то кричит.

Что-то копошится в груди ведьмака. Поднимается к горлу и застревает. Застревает ведьмак, не может сдвинуться с места. Он оглушён, он ослеплён. Тело не делает дела. А голова чиста, как никогда не была. Только руки в крови.

Марек смотрит на Йольта. Они почти одного размера. Что художник нарисовал на его лице? Марек не понимает. Точно не то, что было тогда. Точно не пустую потерянность.

Яр замечает царапины: на лице Йольта, на его руках и одежде в багровых пятнах. Что это, намёк на то, чем история кончится? Художники любят такое.

— Что было дальше? — спросил бархатный голос.

Уго поднёс лампу к деталям, в которые щурился ведьмак.

— Как и до этого, ничего интересного. Кто-то ударил, кто-то что-то сломал. Потащили с рыночной площади.

— И что же, Йольт не сопротивлялся?

— Нет. Не мог. Не мог даже палец согнуть.

— Такое бывает от фисштеха?

— Видимо, бывает. Спазмы и скованность были физическими.

— Уверен?

Яр оторвался от дурацкой картинки. Уставился на Уго. Сдержанный взгляд бесцветных глаз лежал на Мареке всю историю. Ничего не говорил, ничего не просил, просто смотрел.

— На что ты намекаешь?

— Ни на что. Так, уточняю. Согласись, история странная.

— Бывали и страннее. Но да. Ребёнок, о котором не знал заказчик. Детская комната без единой игрушки. Девочка без шагов. Маска, которой не оказалось на мне. Впрочем, я был не в себе. Что из этого вообще было правдой, не помнит даже Ярсбор.

— Позволь вопрос.

— Я только и делаю, что отвечаю на вопросы.

— До этого они были по делу. А сейчас скажи, разве не опасно выполнять заказы на изменённое состояние ума?

— Нет, когда это заказ на людей. Я только перед ними. Стараюсь.

— Но-но, я тебе не батюшка.

Марек хмыкнул.

— Я к тому, что туман в башке смертелен в бою с монстрами. С людьми скорее помогает.

— Чему помогает?

— Не знаю. Веселее как-то.

— Снимает барьеры?

— Нет никаких барьеров. Нет разницы между людьми и монстрами, виноватыми и невиновными, спящими или нет.

— Зачем тогда другое отношение?

— Зачем люди пьют после тяжёлого дня?

— Чтобы забыться.

— Чтобы не было скучно.

— Хорошо. Давай дальше.

Марек мученически вздохнул.

— Кинули в темницу. Били, допрашивали. Что за девочка? Где девочка? А я знаю, что ли? Я думал, у меня передоз вообще. Был или есть, или я до сих пор не очнулся. Я и нынче порой как переберу… Думаю, может, я там до сих пор. А тогда, — кх-кхк, — Вроде неделю, вторую, третью, хер знает какую валяюсь за решёткой, а может так и стою перед этой девчинкой, там, ночью, в лесу под Ярсбором, в доме её родителей. Или кто они были ей вообще. Думал, всё, черепица посыпалась.

— Но молчал.

— Ну. Относительно. Что мне пара десятков ударов по печени? Я ждал, когда шанс подвернётся. Только он что-то не подворачивался, а я что-то плохел. А потом бить били всё меньше, всё неуверенней. А там уже и свои вылезли. Вытащили, из главных дверей вывели. Скалились в лица уёбкам, что опрашивали меня с большим, блять, рвением.

— «Свои»?

— Коты. Так у нас заведено, было, по крайней мере. Не бросать кошачьего брата. Да и ведьмачьего, как бы кто не отнекивался. Я этим крысим жопам лет пять потом только и делал, что долги, сука, отдавал.

Уго прокашлялся.

— Да всё, всё, дом искусства и культуры, сука, помню. Вытащили меня большой ценой и малой кровью. Судя по всему, они-то за мной и почистили — Ярсбор трупы потерял ещё раньше, чем меня.

— Судя по всему?

— Не до разговоров было. По кумполу надавали друг другу… Мне в основном. Так и разбежались. Голов я заказчику не принёс, да и не нашёл его, морду отсветил неприятно, — Марек снова вздохнул, в этот раз не наигранно. — Остался тогда без платы и в заднице. Ну, как-то, вот, выбрался. Глянь, где я теперь. В само́м Махакаме, каюсь перед Гвинтусом.

Уго поморщился. Впервые за весь разговор, впервые за весь рассказ.

Ведьмак посмотрел на бледную хворую девочку в руках Йольта, в своих руках. Он не помнил её лица, не помнил одежды, но верил отчего-то, что портрет её настолько же точен, как и его собственный.

— Ну, много совпало с твоей правдой?

— Много. Хоть и думал я, что знаешь ты больше нашего.

Марек пожал плечами.

— За вопросы платят шпионам, не убийцам. Ну, Гвинтус, я свою часть выполнил.

— Верно, Йольт. Снимай.

Марек с места не сдвинулся. Поморгал невинно, качнул загипсованной рукой.

— Что за день.

Уго вставил ему в пальцы фонарь. Снял со стены картину сам. Идти с полотном, больше краснолюда размером, явно было ему неудобно, но ведьмак намерений помочь не изъявлял.

— Надеюсь, ты понимаешь, что это не убирает тысячи Йольтов из Ярсбора из сотен колод по всем Северным.

— К сожалению, понимаю. Вряд ли они стоят одной жалкой исповеди. Жду объявления цены.