Грусть – то чувство, которое часто испытывал Монг. Грусть от банальности мира, от нежелания людей бороться с этой банальностью. Лучший друг Монга, – если, конечно, можно назвать лучшим единственного, он ведь заведомо становится таковым, – как-то предложил ему отправиться на весельной лодке в другую страну практически без денег. Целью такого путешествия было посмотреть, смогут они выжить и насладиться красотами других мест или нет. По расчетам мероприятие должно было занять один месяц. Все неотложные расходы были посчитаны, маршрут построен, отпуск на работе согласован. Но за неделю до предполагаемого путешествия Монг засомневался в его безопасности, действительной необходимости и сомнительности игры, которая явно не стоила свеч.

– А вдруг нас убьют, ограбят, посадят в тюрьму? Или мы умрем с голоду? Или утонем не доплыв? – спрашивал он у друга, грызя ногти. Так он делал всегда, когда боялся.

– Ну, у других же получилось, – убеждал друг, – почему у нас не получится? Мы можем не плыть, но через год ты об этом будешь жалеть. А когда тебя дети или внуки будут спрашивать о твоих приключениях молодости, тебе нечего будет им рассказать.

– У нас не получиться, – напирал Монг.

– Откуда ты знаешь? – не сдавался друг. – Чтобы узнать, нужно попробовать.

Друг, как мог, пытался переубедить Монга, приводя все возможные и невозможные аргументы, но корень застарелых убеждений, в который уже успело прорасти зерно сомнения, выдернуть из земли не удалось. В итоге они никуда не поплыли.

Потом друзья больше не возвращались к этой теме, хотя Монг иногда ловил во взгляде своего товарища не то укор, не то ту саму грусть от банальности мира и нежелания людей бороться с этой самой банальностью. Похоже, что и сам Монг был теперь причислен к числу таких людей.

«Надо было все-таки поплыть тогда, – подумал про себя Монг, вспомнив моменты своего давнего сомнения. – У нас бы все получилось. Получилось бы. – Монг стал бесцельно ходить вокруг арфы. – А не это ли сомнение мешает мне понять, как устроен инструмент, и настроить его? Что мне мешало тогда отправиться в путешествие? Страх. Страх, что мы утонем или умрем с голоду. Но сейчас я и так мертвый. Значит мне нечего бояться. Страх – это всего лишь помеха, которая встает на защиту того старого, что так боится потерять. Страх может быть только от неизвестности. Если исход известен, то боятся уже глупо и неразумно. Исход можно или принять, или бороться с ним, но не бояться. Сомнения возникают от неизвестности, неизвестность – от незнания. Но всем великим открытиям предшествовало незнание, а сделаны они были путем наблюдения за объектами. Нужно просто наблюдать и ждать».

Монг не торопился к арфе, а стал прислушиваться ко всему оркестру. Надо сказать, что звуки были по большей части отвратительные, как будто мычит стадо разновидных животных. Но иногда проскальзывали чистые звуки, как будто происходила кратковременная настройка и снова рассыпалась. Это было похоже на настройку каналов телевизора. Телевизор начинает искать каналы, двигаясь по частотам снизу вверх. На экране в это время серая рябь и шипение. Как только антенна улавливает частоту канала, на секунду на экране появляется четкое изображение и четкий звук. Зафиксировав эту частоту, тюнер передвигается дальше по шкале, и на экране снова появляется рябь и шипение. Примерно то же было и в настроечном зале. Только телевизор по завершении настройки начинал показывать все каналы четко, здесь же такого не происходило.

«Получается, что инструменты улавливают чистые ноты, но зафиксировать их не могут. В чем причина? – размышлял Монг. – Если они их улавливают, значит, музыканты, то есть люди, в это время играют музыку чисто, как объясняла Габорна. Значит, люди могут играть чисто. Могут, но не всегда. Почему не всегда? Не умеют? Не хотят?»

Он зашел внутрь арфы, закрыл глаза и застыл в неустанной надежде услышать хоть что-нибудь. Откуда-то издали, еле слышно нарастал звук, похожий на дребезжание каких-то металлических предметов. Когда дребезжание стало слишком громким, чтобы слушать его спокойно, Монг открыл глаза и увидел, что это дребезжит самая тонкая струна арфы. Струна была из дерева, как и все струны эоловой арфы, но звенела и дребезжала, как будто была металлической и на нее были нанизаны мелкие металлические предметы.

Монг схватил струну рукой, и на секунду дребезжание прекратилось, словно она не ожидала силового воздействия, но потом с новой силой возобновилось. Монг схватил струну обеими руками, она сопротивлялась, желая вырваться из плена его рук.

– Не нужно думать как, нужно просто настраивать, – Монг повторял про себя слова Мии, нарезая круги то в одну, то в другую сторону.

Монг совсем потерял счет времени, хотя прошло уже часа два, а может, и больше.

– Монг, – окликнула его Миа, – ты пропустил обед.

Она смотрела на него с удивлением, немного растерянно.

– Ах да, прости. Я думал, что успею, – замялся он, – хотя, по правде, я вообще забыл. Извини. Я занимался арфой.

– Можешь не объяснять, – опустила глаза Миа, – сегодня обед был не очень вкусный. Ты ничего не потерял.

Она взяла свою скрипку и принялась подкручивать колки.

Монгу стало неудобно, что обещание совсем вылетело у него из головы.

– Если прекрасная скрипачка не возражает, неудачный арфист хотел бы пригласить ее сегодня вечером к океану. Сегодня обещают небывалые волны.

– Кто обещает? Какие волны? – Миа рассмеялась. – Ну, раз волны, не могу такое пропустить. – И засмеялась еще больше.

Монг почувствовал себя прощенным. Выдохнув, так как все это время стоял, задержав дыхание, он подошел к арфе. Нет, ничего не изменилось. Звучала она так же неприятно.

Вечером на ужине Монг не решился подойти к Мие. Он подумал, что будет немного нетактично подходить к обиженной им девушке. Миа ужинала одна и пару раз посмотрела на него в ожидании того, что он подойдет. Но Монг остался верен своему убеждению.

Одна стена столовой выходила на океан. Он был спокоен, как и всегда, и ничто не предвещало волн, которые сулил Монг.

Как только Миа закончила есть, Монг буквально подлетел к ней:

– Наша договоренность в силе?

– Тебе никто не говорил, что ты странный? – спросила она. – Тебе никто не запрещал поужинать со мной. Ну конечно, если только ты не предпочитаешь одиночество в этом вопросе. Ладно, пойдем, покажешь мне свои волны.

Они вышли из столовой, поднялись на второй этаж и пошли по стеклянному коридору, выходящему одной стороной на океан. Миа молчала, ей было интересно, куда же он поведет ее дальше. Пройдя половину коридора, Монг остановился.

– А здесь есть где-нибудь выход на океан? – спросил он.

– Я так и думала, что ты сам не знаешь, куда меня пригласил, – улыбнулась она, – нет здесь выхода нигде. Вот тебе вид – любуйся.

– Что, вообще нет? А куда-нибудь из этого здания можно выйти?

– Нельзя.

– Мы тут в заточении? – погрустнел Монг.

– В заточении от чего? От земной жизни? Да. От красоты океана? Нет, – ответила Миа.

– Как это нет, когда нас отделяет стекло? – возмутился Монг.

– Стекло – это только твои убеждения, причем застарелые. Так говорит Гобс. Я тоже вижу стекло и не могу пройти к океану. А Гобс может и говорит, что и мы тоже можем. Но прежде нужно избавиться от старых убеждений.

– Каких? – не понимал Монг.

– Ну, хотя бы таких, что невозможно сделать то, что невозможно. Гобс говорит: что одному невозможно, то другому вполне по силам. Что одна и та же вещь одновременно может быть в разных состояниях, как кот Шредингера. Гобс говорит, что здесь вообще нет никакого стекла.

Они любовались океаном, прильнув к стеклу. Океан был спокоен. Морская гладь касалась скалы, на которой располагался их новый дом, где они жили, работали, проводили все свое бесконечное время, и убегала далеко в бесконечность. Линии горизонта видно не было. Скорее всего, и горизонта, как такового, не было тоже. Дом располагался лишь с одной стороны скалы, и увидеть то, что находилось с другой стороны от нее, не представлялось возможным.