Наверное, это самый длинный их разговор. И Астарион ни разу не спросил, почему Тав так пялится. Хотя именно этим тифлинг занимается весь вечер. Они садятся на траву и молчат. Лес волнуется и скрипит ветками. Тав колупает засохшую царапину под ребром, пока кровь не начинает идти снова. Несколько капель, не больше, но тело Астариона рядом натягивается, словно струна.

— Ты дразнишь меня, — он шумно выдыхает, а затем ловит кончик хвоста Тава и больно прикусывает.

Точнее, это могло бы быть больно, если бы не было так хорошо. Волна жара прошибает тело тифлинга, словно разряд — и оседает внизу живота. Астарион победно улыбается — и кусает снова, но медленно, глубоко, касаясь губами лиловой кожи.

— Так неинтересно, — фыркает вампир, отстраняясь. — Здесь почти нет крови.

Таву кажется, что воздух вокруг раскалился добела, а трава превратилась в жидкий шелк. Иначе как объяснить, что он берет Астариона за подбородок и направляет в своей шее? Глупо оправдывать это нуждой или благородным порывом, призванным помочь вампиру. Тав хочет, чтобы его укусили, чтобы чужие руки касались спины, а губы — лица и шеи, чтобы всего на мгновение их сердца поймали единый ритм.

— Я не смогу остановиться, — Астарион шепчет это с восхищением, с восторгом и страхом — так, что Таву хочется молить: не останавливайся. — Свяжи меня.

— У меня нет веревки, — глупо отвечает тифлинг, и лишь затем понимает, что его просят сделать.

— У тебя есть кое-что получше.

Тав молчит о том, что если Астарион потеряет контроль, то он — тоже. От хвоста будет мало пользы, но то, как его горячая кожа касается холодной кожи вампира, как Астарион выгибается дугой от лёгкого касания кончика хвоста к запястью, как напрягаются его мышцы от непривычной позы, а уязвимость борется с вожделением… Это стоит всего. И Тав без оглядки платит цену.

Астарион касается губами артерии, слизывает каплю пота под челюстью, а затем — кусает. Он делает несколько жадных глотков, отстраняется — сверкающие во тьме глаза, влажные кудри налипли на лоб, тонкая лента крови в уголке губ — и целует место укуса. Ещё и ещё. Тав принимается считать — семнадцать поцелуев, затем он сбивается и бросает эту затею. Когда Астарион кусает снова, боли нет. В нем нет совсем ничего, кроме пламени.

Это — самая безобидная ложь Астариона из всех. Он останавливается вовремя — не нужно применять убеждение или силу. Отстраняется и помогает Таву подняться. Тифлинг едва соприкасается с реальностью пальцами — его разум блуждает холодными пустошами, тогда как тело горит и плавится. Ему хочется, чтобы Астарион выпил его досуха, а затем — воскресил, словно давно пересохший источник. Конечно же, вампир не умеет воскрешать людей. Тифлингов — тоже. Он и любить, наверное, не умеет, но это совсем неважно.

*

— Если ты завтра спросишь, почему я пялюсь, я убью тебя, — ворчит Тав по дороге в лагерь.

— Хорошо, придумаю что-нибудь похуже, — Астарион слизывает последнюю каплю крови с уголка губ и ослепительно улыбается. Он отворачивается, чтобы уйти, но замирает на мгновение, касается кончиками пальцев плеча Тава. — Ты нам нужен, чтобы разобраться с мозгоедами. Хватает плестись в хвосте отряда.

И уходит — в холодную, темную, жестокую ночь. Он не говорит: «Ты нужен мне», ведь это было бы неправдой.

Луна медленно катится прочь, и звёзды разгораются ярче. Они мелькают то тут, то там в прорехах черных туч. Тав садится возле костра и закрывает глаза, но звёзды продолжают мерцать в его сознании: две огромные и кровавые, словно гелиотропы, на месте глаз и россыпь серебристых — на кончиках клыков.