– Толкайте давайте, ее изнутри не открыть, замка нету! – Паша с силой пнул по двери. Под дерматином звякнуло, послышался скрип, внизу зашуршало. – Поддается уже!

Створки стали расходиться в стороны, впуская тусклый вечерний свет в темноту. Холодный ветер и дождь следовали за светом. Погода на улице испортилась. Несмотря на то, что дверь открылась, тот, кто стоял на пороге не думал успокаиваться. Он стучал теперь с удвоенной силой. Так, что дрожал дверной косяк. Паша вцепился в край одной из створок, но пальцы соскользнули с мокрой дерматиновой обивки. Он снова схватил дверь, потянул на себя. И щель стала больше. Дверной косяк трещал от ударов.

– Что ты долбишь так-то, давай дави.

Снова послышался глухой урчащий звук, и в щель просунулась рука с пакетом. Точно таким же, какой Паша привез с собой в поселок. Паша не мог сказать с уверенностью, так как полутьма скрадывала цвета, но на владельце руки был точно такой же плащ, как и у него. Желто-зеленого цвета. Неужели еще один курьер?

– Мансур?

Рука продолжала тянуться из света в темноту пустого дома. Но ее владелец не показывался из-за двери. Вместе с рукой вытягивался и рукав плаща. Ни удары в дверь, ни утробное нечленораздельное мычание при этом не прекращалось. На улице лил дождь. Паше показалось, что на запястье руки, протянувшейся прямой линией от самых дверей до конца прихожей, и все продолжавшей удлиняться, вытатуирована маленькая черная птичка. Эту татуировку Паша сделал еще в девятом классе, тайком от матери, когда был влюблен в Светку с Первомайской. Они тогда вдвоем сделали их себе, даже в Питер прокатились для этого вместе, и снимали три дня квартиру на Заневском. Потом Светка уехала в Эстонию.

У Мансура такой татуировки точно нет. Почему-то наличие черной птицы на запястье удивило Пашу гораздо больше, чем бесконечная гибкость руки в зеленом плаще. Дверь больше никто не пытался открыть. Стихли и урчащие звуки, и стук. В щель между створками просунулась морда белого алабая. Пес посмотрел на курьера, молча затряс мокрыми ушами и убрал голову из щели. Попытавшись дернуть приоткрытую дверь несколько раз, Паша понял, что она снова не поддается. Стоящего на пороге владельца руки отчего-то было совершенно невозможно разглядеть. Во дворе стемнело еще не окончательно, но стоило взглянуть за дверь, сфокусировать взгляд на том месте, где рука начиналась, и вообще-то должны были находиться локоть, плечо и тело того, кто бешено ломился в дом еще несколько минут назад, как взгляд сразу же перескакивал то на ступени крыльца, то на дальние деревья, то на крыши соседних домов. В одном из которых Паша заметил свет, маленький желтый огонек настольной лампы. Но пытаться докричаться до кого-то на соседнем участке, через дождь, Паша не стал.

Он покинул прихожую, прошел в комнату. Бесконечная зеленая рука, словно водопроводная труба, начинавшаяся в темноте прихожей, уходила в пустую кладовую. На целлофане рукава мерцали дождевые капли. Ни посылки, ни Пашиного плаща на полу не было.

– Пиздец какой-то.

Паша, наклонившись, прошел под рукой. Висела она как раз на том самом уровне, где должна была быть вытянутая рука обычного человека. Хотя теперь, когда у нее не было видно ни локтя, ни кисти – больше напоминала какой-то толстый садовый шланг. Паша потрогал руку. На ощупь совершенно обычная, человеческая рука. Ничем не отличавшаяся от, например, его. Если не принимать во внимание ее неестественную длину и неподвижность. То, что пакет с посылкой, который до этого сжимала рука, только появившись в двери, принадлежит ему, Паша понял сразу. Точно так же, как и то, что зеленый плащ тоже его, на самом деле. Было очевидным, что если рука не проявляет никаких признаков агрессии, а тот, кто так и стоит за дверью, не намерен ее убирать, можно попытаться хотя бы забрать посылку. На корпоративный плащ Паша претендовать не стал.

В кладовой, лишенной окон, было темно и пусто. Зеленый рукав тянулся во мрак, туда, куда свет из входного проема уже не доставал. А кисть, похоже, упиралась в стену. Паша вытянул свои руки, пытаясь нащупать посылку в темноте. Но вместо стены или пакета его пальцы натыкались на пустоту. Стены, той, около которой он совсем недавно ходил в поисках каких-нибудь инструментов, не было. Паша сделал шаг вперед, потом еще один, задел плечом зеленую руку, которая не шелохнулась, но стены впереди так и не появилось. Дальше идти совершенно не хотелось. Поэтому Паша, выставив вперед правую ногу, стал тянуться в темноту изо всех сил, нащупывая хоть что-то твердое носком ботинка. Там, впереди, должна была быть стена. Он был уверен, что всего лишь несколько сантиметров отделяют его от досок. В этот момент что-то толкнуло его в спину. Паша оступился, на мгновение остался стоять на одной ноге, а после свалился в темноту. Краем глаза он заметил неясное белое пятно, мелькнувшее в дверном проеме, который почему-то превратился в стремительно уменьшающийся прямоугольник света, из которого все так же торчала непомерно длинная зеленая рука, уходившая во мрак.

Паша инстинктивно закрыл глаза, чувствуя, что падает.

А через секунду, открыв их, понял, что сидит на стуле.

Такие стулья он видел у своей бабушки, в Луге. Старый, «венский», может быть еще дореволюционный, с полукруглыми подлокотниками и скрипучими ножками. Попытавшись подняться, понял, что к стулу он привязан, а сам стул каким-то образом закреплен на полу. Встать было невозможно. Точно так же, как невозможно было разорвать синюю канцелярскую ленту, которой были примотаны его руки к подлокотникам – точно такую же, какой в офисе утром он приматывал посылку к багажнику велосипеда. Стул стоял посреди комнаты, внешний вид которой мало чем отличался от интерьера заброшенного дома. Такие же дощатые стены, правда, без окон, такой же пыльный деревянный пол. Зато, в комнате был массивный каменный стол, располагавшийся прямо перед Пашей. На столе лежал серый пакет, та самая посылка, которую курьерская служба «Искорка» обязалась доставить в поселок Карташевская не позднее 14:00 сегодняшнего дня. На противоположном от посылки конце стола стояла лампа с зеленым абажуром. Ее приглушенный свет был тем единственным, что позволяло хоть что-то разглядеть вокруг. А еще в комнате, определенно, была дверь. Потому что Паша услышал, как она открылась. И кто-то в комнату вошел, сразу же направившись к столу, отодвинул второй стул и сел за стол. Положил на стол какие-то бумаги. Паша не мог разглядеть лица вошедшего. В тусклом свете лампы были видны только его руки в черных кожаных перчатках. Бумаги, которые вошедший положил на стол, оказались ворохом пожелтевших газет. Кажется, тех самых, что Паша нашел под лестницей. Руки в черных перчатках начали перебирать ветхие листы, разложив газеты на две неравные стопки. Паша разглядел выцветшие буквы, заголовки статей, какие-то фотографии.

Руки в перчатках перекладывал бумаги из правой стопки в левую. На некоторое время замирали, поднимали лист с записями вверх, к темноте. Видимо, туда, где было лицо вошедшего. Наверное, он что-то читал. А затем газетный лист снова отправлялся на стол. Так прошло чуть меньше минуты. Затем вошедший отвлекся от газет, сцепил руки в замок, расположив их на куче бумаги, и обратился к Паше тихим, спокойным голосом с акцентом:

– Ну что ж, Павел… Павел, как видите – с делом вашим мы ознакомились. И оно не несет в себе ничего хорошего.

Паша молчал.

– Конечно, можно было бы сослаться на трудное детство, и прочее, но личность вы сформированная. Поэтому у нас к вам, даже скорее – у меня лично к вам, есть некое предложение. Я хотел бы дать вам возможность добровольно стать одним из тех, кто поможет нам. Раньше вы называли таких людей, кажется, зимогоры. Überwinternder mann, оставшийся в деревне на зиму горожанин. Так в русской традиции, в литературе. Так раньше говорили даже в деревнях. Традиции нужно знать.

– О чем Вы вообще? – Паша попытался повернуть голову, чтобы посмотреть, не стоит ли кто-то за его спиной. Сосед Валера, когда его задержали около вокзала, рассказывал, что опера часто работают в паре. По крайней мере, тогда с ним разговаривали двое. – Вы что, из полиции что ли?