Наверно… или нет. Он не знает, он… он ни в чём не уверен. Тадеуш размазывает овсяную кашу по тарелке. У него уже есть так много: у него есть Астори, живая, открытая, любящая, и он чувствует себя умиротворённым — но не совсем, не полностью, потому что есть ещё чуть-чуть… всегда есть чуть-чуть. Пульсирующая болезненная нехватка. Как-то, во время одно из их полубессмысленных поздних разговоров в спальне, Астори сонно уткнулась в его плечо и что-то сказала о стремлении человека к абсолюту. И сейчас Тадеуш ощущает в себе это стремление как никогда сильно.

Он ощущает желание — очень человеческое и очень собственническое. И оно ему нравится.

— Хочешь, Тедди?

Тадеуш вскидывает голову: Эйсли о чём-то оживлённо щебечет, а он всё пропустил мимо ушей.

— Да, детка? — кивает он, силясь вспомнить, о чём же шла речь. — Эм… к-кольцо?

— Угу. Бен купил. Он такой, мол, ещё рано, не надо, а ему: «Брось молоть чепуху». И вот… я покажу сейчас.

Эйсли выскальзывает из-за стола и, пританцовывая, поднимается наверх. Тадеуш провожает её взглядом. Думает. Мысль, пришедшая нежданно и непрошенно, пугает и привлекает его: он примеряет её так и эдак, прислушивается к звучанию, пробует на вкус, вдыхает, поглощает, впитывает… она нова и стара одновременна. Запретна и доступна. Два в одном, горячее и холодное, далёкое и близкое, королева и её премьер. То, о чём он не мог размышлять, но размышлял последние десять лет.

И даже намного, намного раньше…

Он не получил в ответ «нет», потому что не спрашивал. Не хватало духа. Это казалось невозможным и противоестественным, всё равно что поймать руками ветер или прыгнуть в огонь — в лихорадочное пламя по имени «Астори», которое он почти приручил. Или не почти. Или не приручил вовсе. Тадеуш не знает, он ничего не знает, когда дело доходит до Астори: она слишком хорошо умеет сводить его с ума. Он принимал те рамки, которые она устанавливала, он ловил её слова, угадывал её желания и — да, о да, это то, чего он хочет, что делает его счастливым, но Астори, которая смотрит в глаза и говорит: «Это имеет значение. Твои чувства всегда имели значение», Астори, которая просит его сказать, как ему нравится… такая Астори изумительна вдвойне.

Они вместе уже долго. Они через многое прошли. И Тадеуш надеется, что через многое пройдут в будущем. И что самое, самое, о, самое прекрасное — у него есть право надеяться, Астори дала ему это право.

И, разумеется, ничего страшного не случится, если он задаст один — всего один — тот самый вопрос… вопрос, который делает из мужчины и женщины андрогина, который сливает двоих в одно, который так давно вертится на языке Тадеуша и не смеет с него сорваться. Мысль, не облечённая в слова. Трепещущая призрачная мечта.

Пожалуйста, разреши мне спросить тебя.

Эйсли возвращается с кольцом: оно простенькое, серебряное, с двумя маленькими изумрудами. Тадеуш хвалит его, и довольная Эйсли вспыхивает.

— Скажи, детка, где вы купили его?

— Да на углу Лебединой улицы, около книжного, есть магазинчик… не особенно дорогой, но нам его девчонки посоветовали…

Тадеуш кивает и готовится записывать адрес.

***

Астори приезжает сюда уже в третий раз, и это не кажется ей странным. Наверно, должно. Но не кажется: в последнее время она научилась не удивляться ни себе, ни окружающим, и на душе стало гораздо спокойнее. Астори спешивается, хлопает Изюминку по белой морде и позволяет кобыле жевать мягкими тёплыми губами край рукава. Покой. Хорошее слово. Настолько хорошее, что почти нереально — этот мир очень не любит простые и понятные категории, он превращает их в запутанное и туманное нечто, распыляет в теологических догматах и философских трактатах, а люди слишком ленивы, чтобы выуживать их оттуда. Мир любит водить людей за нос. Астори поняла это совсем недавно, но ей всё равно.

Она ступает по припорошенной снегом траве и ведёт Изюминку под узцы. Снег поскрипывает под сапогами и копытами. За стеной бело-зелёного леса возвышается стена бело-серых скалистых гор Эрко-Ас-Малларас; пахнет свежестью и влажной корой, морозный воздух режет ноздри, и дышится свободно. Вот ещё одно хорошее слово — свобода. Астори улыбается Иарам, вышедшей их встречать на крыльцо намины.

— Здравствуй, святая мать.

— Добрый день, дочь моя, — кивает Иарам, щурясь, и плотнее закутывается в шаль. — Входи.

Внутри пристройки тесно и тепло; сладко пахнет воском. Астори без приглашения усаживается за стол, пока Иарам достаёт чашки. Болтает ногами. Осматривается. Да, она была здесь трижды, но каждый раз — в новинку.

— Что ж, — произносит Иарам, поставив чайник, — а теперь говорите, дочь моя: чем я могу вам помочь?

Астори мотает головой с радостной и пугливой улыбкой.

— Я надеюсь, ничем.

Иарам флегматично изибает бровь.

— Вот как?

— Да, я… я надеюсь, что вы уже помогли. Я… — Она беспомощно и счастливо разводит руками. — Я нашла.

Иарам понимает. Её лицо озаряет подбадривающая улыбка.

— Это звучит обнадёживающе, особенно учитывая, что в прошлый раз вы вовсе не знали, что искать. Я рада, что вывела вас на истинный путь, дочь моя. Вы приехали, только чтобы рассказать мне об этом?

— Ну я… ну да. — Астори пожимает плечами. — Понимаете, я… я как будто заново научилась дышать. Жить. Видеть. И я… чувствую такую свободу… абсолютную.

— Неужели? — Иарам разливает по кружкам чай. — Берите конфеты, дочь моя. Абсолютная свобода, вы говорите? О, её не существует. Уж поверьте. Людская свобода весьма относительна, как и большинство вещей в этом мире. Мы свободны лишь в определённых вопросах, и список их невелик.

Астори откусывает большой кусок шоколадки и задумчиво засовывает его за щеку.

— Например?

— Свобода выбора — самое очевидное, — поясняет Иарам, открыв сахарницу. — Вам сколько ложек? Три? Но абсолютная свобода включает в себя свободу духовную и физическую. Вторая невозможна по сути, а первая… свобода от выбора? От зла и добра? Та самая третья сторона, о которой мы говорили? Это пустота. Природа не терпит пустоты, дочь моя. А человек… человек — тем более: чем сильнее в нём стремление к недосягаемой полноте и совершеству, тем сильнее и боязнь пустоты. Это та же крайность. А люди — посередине. Не там и не здесь.

— Это звучит… странно.

— Всякая правда странна, — смеётся Иарам. Астори скептически хмурится, но сейчас ей гораздо интереснее поглощать молочный шоколад с фундуком, чем спорить о вечном. Хотя последний вариант, конечно, тоже заманчив.

— Это в Эноскадэ написано?

— Не знаю, — простодушно сознаётся Иарам. — На проповеди я читаю одни и те же страницы — там точно ничего такого нет, но я ни за что не ручаюсь.

Астори округляет глаза, забыв даже пережёвывать шоколад.

— Т-то есть… в-вы… сами это выдумываете?

— Не выдумываю, а домысливаю, — поправляет Иарам. — Объясняю. Не столь важно, что написано в Эноскадэ… её создавали четыре тысячи лет назад таспасийские жрецы, она безнадёжно устарела! Стареет мораль, дочь моя, и истины, и законы, но люди… они вечно обновляются — как змея, которая сбрасывает кожу и тем не менее остаётся собой. И есть человеческая память. И человеческая мудрость. Я верю в них.

Астори молчит и комкает обёртку от конфеты. Иарам отпивает свой чай.

— Пейте, дочь моя, а то остынет. Он вкусный.

С улицы доносится храп и ржание Изюминки; Астори со вздохом берётся за чашку, грея пальцы.

— И всё-таки я не понимаю, — безнадёжно тянет она. Иарам сжимает ей запястье.

— Всё хорошо, дочь моя: не понимать — это в порядке вещей. Это в человеческой природе. Ибо абсолютное знание, как и всё абсолютное, недоступно людям, а значит, мир непостижим, а значит, всегда останется место и время для вопросов… потому что спрашивать — тоже отличительная особенность людей.

Астори облизывает губы.

— Но если… если то, что внутри меня, не… не свобода, то… что это?

Иарам блаженно откидывается на спинку стула. Улыбается.

— Я полагаю, любовь: это величайшая из небесных истин и сладчайшее из земных наслаждений, и только она одна может дать иллюзию полноты и абсолюта. Ешьте мармелад, дочь моя. Попробуйте апельсиновый, я в восторге от него.