Что страннее всего — народу эти слухи нравятся. Люди любят Тадеуша (её саму всё ещё терпят), и мысль о том, что «их премьер» крутит шашни с неприступной королевой за спинами лордов их, кажется, веселит. Астори этого не понимает. Что в этом забавного? Это мерзко!

А лгать самой себе и тому, кто тебя любит, — мерзко вдвойне.

Астори старается не думать, что впустила в их с Тадеушем отношения слишком много личного. Прикосновения, интонации, взгляды, улыбки… имена. Она пыталась не допустить этого и не справилась с собой. Поддалась искушению. Теперь поздно лихорадочно восстанавливать дистанцию, поздно притворяться, будто ничего не изменилось — Астори почти физически больно улыбаться ему на публике и подавать руку для поцелуя. Сплошной обман. Мистификация. Иллюзия.

Так не может продолжаться бесконечно.

— Так вы всё же решили баллотироваться? — спрашивает она, не поднимая взгляд от бумаг.

— Да. В следующем месяце, полагаю, начнём избирательную кампанию. Мои ребята подобрали дизайн, слоган… всё. «Великое будущее великой стране». Неплохо звучит?

— Отлично, — кивает Астори. — Я уверена, вы победите.

Тадеуш кидает на неё быстрый взгляд, проводит пальцами по линии рта.

— А вы бы хотели, чтобы я победил?

Карандаш в её руке замирает. Астори медленно отводит со лба тёмно-каштановую прядь и, неловко усмехнувшись, слегка двигает головой.

— Да. Да, конечно.

— Почему?

В его тоне сквозят болезненно-испытующие нотки, от которых у Астори сосёт под ложечкой и спина покрывается мурашками. Тадеуш смотрит на неё не моргая и ждёт. Его правый глаз слегка дёргается.

— Ну… — Она сглатывает. — Потому что вы… отличный премьер-министр, лучший из возможных… мы с вами сработались… понимаем друг друга… и я убеждена, что вы будете великолепно справляться со своими обязанностями и дальше.

Тадеуш прикусывает губу и выразительно приподнимает брови. Закидывает ногу на ногу.

— И… это всё?

Виснет, расходится трещинками хрупкое, словно стекло, молчание. Астори облизывает губы. Дышит через рот.

— И ещё потому… потому что…

Скажи это. Скажи это. Скажи это.

— Ты нужен мне, Тадеуш.

Зелёные глаза смягчаются; он перегибается через стол и кладёт ладонь на её запястье.

— Давайте отвлечёмся. Вы устали. Хотите… хотите, я сыграю вам?

— Ты умеешь? — слабо удивляется Астори и позволяет ему поднять себя с кресла и отвести к рецанскому пианино в углу гостиной.

— Умею. В пансионе научили, даже советовали становиться музыкантом, но… а ещё я пою. Так, немного.

Он садится перед инструментом, поднимает глухо щёлкающую крышку и пробегает пальцами по клавишам — ручеёк беспорядочно звенящих звуков рассыпается по комнате. Астори опирается на пианино, рассеянно глядит на Тадеуша сверху вниз.

— Что выберете? — спрашивает он. Она неопределённо машет рукой.

— Что пожелаешь… мне… просто будет интересно всё, что ты выберешь.

Тадеуш встряхивает кистями.

— Тогда «Soel sagidaro». Вы её знаете?

— Разумеется! На парах по рецанскому мы её разучивали…

— А мы — на парах по оспинскому. Смешно, да?

Тадеуш медлит с полминуты, мысленно нащупывая ткань музыки, и начинает играть. Гостиную наполняют солнечные прожилки лучезарной, торжественно-ясной мелодии, безоблачной, чистой, как полуденное летнее небо, ликующей и радостной. Это первый весенний зов жизни. Это первая ниточка любви от матери — к ребёнку. Празднично и светло. У Астори внутри что-то мелко обрывается. Она захлёбывается от переполняющей её тоскливой и весёлой пустоты.

И Тадеуш запевает.

Нерешительно, с фальшивинкой, но щемяще-искренно, так, что трясутся руки и к горлу подкатывает ком. Она знает эту песню. На ином языке и иными словами — но знает. Он смотрит на неё, нежно терзая стонущие клавиши, подмигивает и едва заметно кивает, приглашая присоединиться к нему. Серьёзно? Ей, королеве, спеть прямо здесь и прямо сейчас? Но она ведь совершенно не умеет! Она же… она…

Тадеуш улыбается. Астори силится криво улыбнуться в ответ, но немые губы не слушаются. Глаза щиплет. Это песня её юности… ведь ей уже двадцать восемь. Она мать. Она вдова.

И так хочется забыть об этом, возвратиться лет на десять назад, когда казалось, что весь мир лежит у ног и стоит только протянуть ладонь — удача сама найдёт тебя.

Астори, шмыгая носом и смущённо смеясь, подпевает — на рецанском. Слова, сталкиваясь и звеня, сливаются в нескладную робкую разноголосицу; они смотрят друг другу в глаза, и Астори не думает ни о чём, кроме музыки и Тадеуша.

Она мать. Она вдова.

Она дочь.

***

— Милая… я так рад, что ты пришла.

Астори останавливается у входа, в смятении сжимая кулаки. Глотает. Тёплый взгляд отца пробегает по её напряжённым выпрямленным рукам, обескровленному лицу и глазам, сухим, воспалённым от бессонницы, тревоги и судорожного ожидания этой встречи.

Ещё одной встречи, которой не должно было быть.

Астори потеряла счёт этим свиданиям; каждый раз она клялась, что этот визит — последний, и каждый раз находила причину и оправдания для нового.

Она хочет видеть отца. Нет, не так. Ей нужно его видеть. Астори не знает, отчего, но ей кажется, что только здесь, в тесной и холодной белой камере, она сумеет найти ответы на вопросы, мучающие её долгие годы. Кто она? Кто она такая? И почему её бросили?

Она приходит с твёрдым желанием доискаться до истины и — не решается откровенно спросить об этом, словно чего-то боится. Любая правда лучше неизвестности, но Астори не может заставить себя открыть дверь, ведущую к этой правде. Это чересчур мучительно. Заглянуть в глаза своим чудовищам и увидеть их отражение в сутуловатом пожилом человеке, который улыбается тебе и зовёт тебя «доченька».

У них одни ручные монстры на двоих, но Астори держит своих на привязи. А отец…

— Добрый день, — отчуждённо здоровается она. — Садись.

Зачем она возвращается? Из раза в раз — зачем? Неужели у неё не хватает сил разорвать эту больную связь, пульсирующими артериями прошившую их тела и души?

— Как провела Сайоль, родная? — Гермион осторожно улыбается, смотрит на неё с влюблённой отеческой лаской. — Как мои внучата? Знаешь, я так… так хотел подарить вам что-нибудь, но сама видишь… заключённым нечем побаловать ни себя, ни других… прости, солнышко.

— Не извиняйся, — отвечает Астори на автомате. Её взгляд скользит по полу. — Я… я-я вот пришла узнать, не нужно ли тебе… ну, з-знаешь… может, чего-то не хватает. Телефон, радио, газеты… телевизор… тебя в-всё устраивает?

— Всё отлично, дорогая. Правда… если тебя не затруднит… я бы не отказался от газет, любых, а вообще — я буду благодарен, если ты просто будешь навещать меня… чуточку чаще.

Их ладони соприкасаются, и по жилам Астори проносится волна огня — она вскидывает голову, презрительно щурится.

— Жаль, если наши встречи вошли у тебя в привычку, — отчеканивает она. — Не стоит воспринимать это как закономерность. Я не должна… я вообще не должна была приходить сюда…

— Но ты пришла, — тихо перебивает Гермион. — И мы с тобой знаем, почему.

Он берёт её дрожащую руку в свои большие крепкие руки, гладит ей пальцы.

— Моё золотце…

— Не называй меня так, — вяло огрызается Астори, чувствуя, что ей уже не хватит сил дать отпор. Гермион улыбается. Любовно проводит ладонью по её щеке.

— Моя милая, милая…

— Перестань…

— Моя маленькая дочурка… — Он склоняет голову набок. — Я знаю, ты ненавидишь меня.

— Ненавижу, — кивает Астори, кусая губы, чтобы не расплакаться — как глупо! — перед ним, не показать себя слабой. Словно она нуждается в нём… словно ей не безразлично, что он о ней думает… чушь. — Ты… трус, убийца, преступник, ты… ты испортил мне жизнь… я не хочу, чтобы ты был моим отцом… я жалею, что вообще с тобой увиделась, ты… я тебя ненавижу, ненавижу… ты убийца… ненавижу…

Стальные глаза заволакиваются беспокойной тяжёлой печалью, оседающей свинцовой пылью на дне зрачков.