Так уж у них было заведено: чуть что – вспоминать античную древность и всем примеривать греческие маски. Что ж, Гермес так Гермес: я не возражал, лишь бы угодить их молодости, веселости и беспечному эгоизму. Не возражал, хотя про себя и подумывал, что Гермес-то – помимо прочих его достоинств – проводник душ в подземный Аид, и мне менее всего хотелось быть таким Гермесом…
Однако случалось, что смех надолго умолкал и всеобщая веселость сменялась совсем другим настроением. Помню, как все со скорбными лицами повторяли, что у Сергея и его брата Евгения – опасный кризис. Они увлеклись идеями материалистов, позитивистов и безбожников: Дарвина, Герберта Спенсера, Томаса Бокля, Людвига Бюхнера и их русских продолжателей – Белинского, Добролюбова, Писарева. «А это бог знает к чему приведет!» – ужасались все, не зная, как помочь, уберечь, спасти, вразумить, наставить на путь истинный.
Однако спасать и не пришлось, и излечили братьев не вразумления и наставления близких, а – музыка. Они услышали в Москве Девятую симфонию Бетховена под управлением Антона Рубинштейна, и ее призыв «К радости!» не просто стал для них откровением, но открыл им Бога. Где? В келье? В монастыре? Нет, в концертном зале, и не под чтение Псалтыри, а под взлеты дирижерской палочки, открыл Бога Живаго, Которому, по словам Евгения, «до дна все светло». Тогда же родилась общая для обоих мысль о том, что сердце человеческое есть око, которым познается откровение Духа.
Что ж, и так бывает, и остается только дивиться несказанной тайне Господней. И я старик уж, голову инеем выбелило, а все дивлюсь, обмираю от близости тайны, стоит лишь задуматься, как Господь нас ведет, и каждого своим Путем (Евгений Николаевич Трубецкой в будущем так и назовет свое издательство – «Путь»). Словом, кому дудочка Леля, кому оркестр и хор Бетховена, и пойди попробуй разгадать, где язычество, где христианство (в Бетховене, по словам знающих людей, тоже было всего намешано), а где истинно прекрасная музыка…
Также помню, как за чаем, выбирая из плетеной корзинки клубнику покраснее, все со значительными лицами шептались, что Евгений выпускает свою первую книгу, написанную на основе диссертации (что-то о рабстве в Древней Греции). Книга уже печатается в типографии, и он вскоре будет вручать ее всем с дарственными надписями. Каждого занимало, что он ему напишет, и каждый старался угадать, но никому не удавалось – все попадали впросак со своими натужными стараниями. Надпись все равно оказывалась не та, что они думали, а та, что никто и не думал не гадал, а вот вышло в самую точку.
Мне автор тоже подарил свою книгу и тоже надписал: пожелал мне благорастворения воздухов и обилия плодов земных. Все правильно. Для садовника ничего лучше и не изобрести. Я поблагодарил, унес книгу, прижимая ее к груди, а дома поставил на полку: шрифт для меня мелковат, да и о рабах древнегреческих я все забыл, чему в гимназии когда-то учили.
Впрочем, иногда, признаться, с полки достаю, открываю и кое-что прочитываю. Не рабы для меня важны, а автор – Евгений Николаевич, и в самом мелком шрифте я распознаю таинственную завязь – завязь будущего плода, коим он осчастливит нашу русскую словесность и философию. Вернее, так: словесность-философию, поскольку философия у нас всегда словесность.
Хотя не знаю, к счастью ли такие его строки, попавшиеся мне однажды, когда я, коротая дни в Абрамцеве (вместе с Елизаветой Григорьевной, лишившейся мужа), перелистывал старые журналы из библиотеки Мамонтовых: «При первом внешнем потрясении Россия может оказаться колоссом на глиняных ногах. Класс восстанет против класса, племя против племени, окраины против центра. Первый зверь проснется с новою, нездешней силою и превратит Россию в ад» (из статьи «Два зверя», тысяча девятьсот седьмой год).
Прочитав это, я вздрогнул и перекрестился: не дай Бог, чтобы такое сбылось. Впрочем, строки, похоже, пророческие, а это значит, что Бог как раз и даст – попустит за наши-то грехи («Мне отмщение, и Аз воздам»), и все предсказанное неминуемо осуществится. Слишком красиво живем – посеребрили свой век, искусство возвели в религию. И счастье лишь в том, что жить в эту пору прекрасную – пору торжества зверя – многим уже не придется.
Мне-то, старому, пишущему эти записки, – наверняка не придется. Я и так уж зажился. Многих проводил в последний путь, постоял с поникшей головой у отверстой могилы и теперь жду Гермеса – провожатого для своей собственной души.
Папка третья
Портреты художников
Этюд первый
Говорит сам Господь
Я часто читаю девяностый псалом царя Давида. Другие псалмы я, держа в руках очки, то отдаляя их от глаз, то, наоборот, приближая к глазам, чтобы взять нужный фокус, разбираю по книге, а этот – твержу наизусть. От постоянного повторения я его запомнил как «Отче наш». И сейчас, переписывая псалом, я лишь знаки препинания, подчас причудливые, расставляю по псалтыри, доставшейся мне от моей набожной матушки – Прасковьи Федоровны. Матушка покойная читала псалтырь непрерывно, как полагается в монастырях.
Я не столь усерден в чтении, но девяностый псалом для меня – спасительная молитва, уберегающая от всякой напасти и лиха, «от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни», от козней дьявольских. Молитва и упование на благую помощь Божию.
Да и не только для меня – для всех православных, поскольку я здесь, понятное дело, не особо показательный пример, не исключение.
Так-то оно так, но не все замечают одну особенность этого удивительного псалма, на которую пишущему, однако, стоит обратить внимание. Примерно до середины девяностого псалма повествование ведется от лица царя Давида, его вдохновенного слагателя, а во второй части говорит уже… Сам Господь. Причем никакого перехода от авторского повествования к прямой речи нет – так же как и нет никаких вводных слов и пояснительных ремарок.
Просто поворачивается некий невидимый рычажок, сменяется регистр, и звучит голос Бога:
Не приидет к тебе зло,
И рана не приближится телеси твоему,
Яко Ангелам Своим заповесть о тебе,
Сохранити тя во всех путех твоих.
На руках своих возьмут тя,
Да не когда преткнеши о камень ногу твою,
На аспида и василиска наступиши,
И попереши льва и змия.
Яко на Мя упова,
И избавлю и: покрыю
И, яко позна имя Мое.
Воззовет ко Мне, и услышу его:
С ним есмь в скорби,
И изму его, и прославлю его,
Долготою дней исполню его,
И явлю ему спасение Мое.
Такое может сказать лишь Бог, поскольку все это в Его власти. Только Он способен повелевать ангелами, укрощать диких зверей и слышать тех, кто познал Его святое имя.
До этого же было:
Живый в помощи Вышнего,
В крове Бога небесного водворится.
Речет Господеви:
Заступник мой еси и Прибежище мое,
Бог мой, и уповаю на Него.
Эти и последующие строки – явная авторская речь псалмопевца, царя Давида.
Какой выразительный, творчески смелый – даже дерзкий и в то же время никак не выпячиваемый прием, коим царь Давид и не думает любоваться. Неудивительно, что сейчас этим приемом пользуются иные писатели-модернисты, выдающие себя за его смелых изобретателей. Но тут уж позвольте возразить: сия высокая честь принадлежит не им, а их древнему предшественнику царю Давиду. В порыве вдохновения и восторженного экстаза ему было не до вводных слов, ремарок и пояснений, поскольку им владела одна потребность, одно непреодолимое желание – излить этот экстаз если не в самозабвенной пляске перед Ковчегом (смотри соответствующий библейский эпизод), то во вдохновенно льющихся строках псалма.
