Ленинград, 1974 год, май

День выдался на удивление солнечным и теплым – ни тучки, ни ветерка. Трофимов никогда никуда не опаздывал, и сейчас имел запас в десять минут, на всякий непредвиденный «авось». Походка у него неспешная, уверенная, именно такая и должна быть у солидного, известного ученого. Со времени, когда он вприпрыжку бежал на работу в Эрмитаж, много воды утекло. Тот Ванюша Трофимов, который носил широкие китайские штаны, клетчатые шведки и темные очки в пластмассовой оправе, растворился в реке времени, неумолимо стремящейся в бесконечность и где-то там, в неправдоподобно пугающем далеке́, с грохотом закручивающейся и падающей в страшный бездонный водоворот какой-нибудь космической черной дыры. У него была хорошая фантазия и отличное воображение, и он отчетливо представлял, как пыль Вселенной: метеориты, астероиды, обломки планет и ракет, искусственные спутники, детали орбитальных станций, межзвездные корабли с разумными гуманоидами и прочий космический мусор крутятся в циклопическом водовороте и проваливаются в непостижимое человеческому разуму чрево мироздания. Откуда ему, Ивану Родионовичу Трофимову, приветственно машет рука или нечеловеческая когтистая лапа… Бр-р-р-р!

Такого, конечно, не может быть в понятном, материалистическом мире, в котором живет советский ученый. Но факты – упрямая вещь! Он идет читать лекцию из дома – фешенебельной четырехкомнатной квартиры на Арсенальной набережной – такие квартиры не у каждого академика есть, а ему, с подачи профессора Афористова, дали сразу после защиты кандидатской, да он еще и выбирал: на набережной или на Смольной… А ведь они с Ириной снимали однушку и стояли в очереди на жилье под номером три тысячи какой-то там, словом, дай Бог к пенсии достояться… Афористов, конечно, как-то связан с … с тем, чье имя нельзя произносить: то ли он служит истинному хозяину перстня, то ли тот, иногда, говорит его устами и управляет его телом… С точки зрения диалектического материализма, это, конечно, полная ерунда, но защита диссертации чуть было не сорвалась, и именно вмешательство Афористова исправило дело! И это не единственный момент, когда некая «третья сила» вмешивалась в его жизнь и помогала ее выправить в нужную сторону… Да вот, взять хотя бы последний случай: вдруг позвонили из Политиздата и предложили переиздать кандидатскую монографию, только у той тираж был четыреста экземпляров, а теперь отпечатают сто тысяч! Да еще в центральном политическом издательстве страны! И делать ему ничего не надо: книга уже сверстана, и предисловие профессора Афористова написано, остается только договор подписать! Кто и когда получал такое предложение?!

Трофимов гонит глупые мысли – он уже не молодой человек, недавно окончивший ВУЗ. Ровные соломенные волосы, когда-то жесткие, как проволока, развеял… нет, не бурный вихрь удовольствий, как принято говорить в таких случаях, и которым он, в общем-то, был чужд, а промчавшиеся в заботах и напряженной работе годы. Расчески уже не ломались, и волшебник парикмахерского дела Митрич легко делал укладку, преображающую постоянного клиента. Теперь лицо не казалось круглым, а уж тем более никому бы не пришло в голову назвать его «простоватым». Даже залысины удачно маскировались, как будто их вовсе и нет совсем!

Конечно, возраст берет свое – он набрал килограммов двадцать весу и уже не походил на худощавого «эмэнэса»[1], каким был когда-то. Зато теперь Иван Родионович выглядел по-профессорски: очки-хамелеон, темно-синий, в едва заметную светлую полоску финский костюм, итальянский галстук, портфель из крокодила, штиблеты, отражающие небо полированной кожей, одеколон, пугающий чирикающих на асфальте родных воробьев чуждым иноземным ароматом… Такие вещи в магазинах не продаются, только у спекулянтов по баснословным ценам, а он привез все из командировок, в которые простые люди тоже так запросто не ездят… Правда, до профессора он не дорос: пока ходит в доцентах, но еще шажок-другой – и докторская степень с профессорским аттестатом окажется в кармане…

Трехэтажное желтое здание философского факультета, с узкими окнами и остроконечным фонарем на крыше, сохранило неистребимый облик гостиного двора, который некогда в нем и располагался. У входа толпились студенты и, вместо того чтобы до хрипоты спорить, что все-таки первично – материя или сознание, болтали о какой-то чепухе, смеялись, курили, назначали свидания, ели пирожки с повидлом и ливером, тем самым отдавая предпочтение все-таки материальному. Но перед ним они расступались, прятали сигареты и еду за спину и почтительно здоровались.

Тугая дверь с грохотом захлопнулась за спиной, отрезая обычный мир, живущий по обыденным, житейским законам. Здесь все было по-другому – возвышенно, научно и идеологично. В конце концов, здесь изучали жизнь и пытались понять ее смысл. В вестибюле висели плакаты – справа: «Марксистко-ленинская философия – билет в поезд к коммунизму!» а слева: «Коммунизм это молодость мира, и его возводить молодым!» Строго говоря, плакаты друг другу противоречили, ибо правый обещал студиозусам комфортабельную доставку в уже готовое прекрасное будущее, а левый отправлял на стройку, где это самое будущее придется возводить горящими от трудовых мозолей руками…

Впрочем, может быть, первый обещал преференции не всем, а только отличникам? Или, вдобавок, активным общественникам? А скорей всего, никакого противоречия тут нет, а есть обычная для привычных людей и недоступная широким массам диалектика, которую выпускники и будут этим самым массам разъяснять…

В широком светлом коридоре попался навстречу толстенький зам декана Поплавский, тот мог разъяснить кому угодно и что угодно, хотя сам, несомненно, уже обзавелся билетом в мягкий вагон того самого поезда. Впрочем, сейчас ему было не до разъяснений, он даже не заметил Трофимова, так как озабоченно вился вокруг сопровождаемого мужчины со строгим лицом, в отечественном костюме и норовящем свернуться в трубочку галстуке. Несмотря на эти небольшие огрехи в гардеробе, незнакомца хотелось назвать не просто «мужчиной», а казенно-официальным словцом «гражданин». И совершенно очевидно, что он тоже имеет свой билет, причем, может быть, даже не на поезд, а в самолет! Уж больно старательно и нервно вьется возле него Поплавский: то хочет взять под локоток, но в последний миг отдергивает руку, приблизится вплотную – и вдруг шарахнется в сторону, приотстанет на полшага, но, спохватившись, забегает вперед, будто показывает дорогу…

«Как рыба-лоцман, сопровождающая акулу», – подумал Трофимов, но тут же забыл об этом, настраиваясь на предстоящую лекцию. Он зашел на кафедру, поздоровался со стучащей на машинке лаборанткой Танечкой, поставил портфель на свой стол, причесался перед зеркалом, протер просветлевшие в помещении стекла очков, взял портфель и вновь вышел в коридор. Танечка проводила его недоуменным взглядом: и зачем заходил?

Молодая еще, глупая… Как зачем? За тем же, зачем самолет садится на своем аэродроме перед боевым вылетом: дозаправиться, пополнить боекомплект, получить координаты цели, а главное – настроиться на то, что предстоит впереди… И сейчас он уже не просто шел по длинному широкому коридору, а разбегался по взлетке, держа курс на лекционную аудиторию, где предстоит поразить боезапасом накопленных знаний сотню целей: неискушенные души молодых людей, ждущих от него чего-то запретного, интересного, этакой «клубнички», которой надо, вопреки этим ожиданиям, избежать. Уж больно скользкая у него сегодня тема, можно упасть и сломать ногу. А то и голову!

– Вот и вы, наконец! – Поплавский уже летел обратно и чуть не угодил лысой головой ему в солнечное сплетение: теперь доцент не заметил заместителя декана, а не наоборот, это было уже полным нарушением университетской субординации!