– Коля, у него необъяснимая ненависть к церкви.

– Объяснимая. У нашего семейного зубного Льва Рафаиловича есть дочка Ханя. Я пасть у него в кресле открываю и тут же вижу, как Ханю привезли в концлагерь, – да, у меня богатое больное воображение. Фашисты жидов из вагона выгнали, золото и деньги отобрали и всех в газовые камеры отправили ногтями в стены скрестись. А Ханя в вагоне под тряпками спряталась, её не заметили. Потом заметили и застрелили. Коля, брось спички. Она лежит, у неё из живота кровь течёт. Из-за этого мудилы. – Кирюха показал средний палец Спасителю, который спокойно смотрел на василеостровскую кухню из своего красного угла. – Не могу сказать, что Стивен Фрай мой герой, есть у меня к нему вопросы, но в целом совершенно с ним согласен: «Злобный эгоистичный маньяк».

– Кирюша наш во всех бедах винит высшие силы. Как будто человек за себя не отвечает.

– Бог отвечает. Хрен ли он бездействует? Я ему не прощаю страдания детей. Я его судить буду, когда труба позовёт, а не он меня. Я обвиняю! Устроили бардак.

– Кто? – спросил Коля.

– Эти, которые сообразили на троих. «По любви» сообразили, а мы теперь расхлёбываем.

– Коля, не слушай его. Он без конца выясняет отношения с кем-то невидимым, юродствует, паясничает, шлёт судебные повестки в небесную канцелярию. А ты верующий?

– Да не очень-то. У меня жизненного опыта мало. Наш дом рядом с храмом, там отец Андрей служит. Я с его Макаром в одном классе учусь. У нас звонарь отличный, ему батюшка разрешает для школьников тему из «Нафинг элс матерс» на колоколах играть: «Жизнь принадлежит нам, и каждый живёт её по-своему»[3]. Я против церкви ничего не имею, но в себе не уверен, я всё же неверующий.

– А Кирюша верит. И ругается.

– Что мне остаётся делать, когда всё так страшно?

– Благодарить, потому что могло быть ещё страшнее, и требовать доброты и мудрости прежде всего от себя.

– Мама, я тебе сейчас открытку пригоню в Ватсапе, там Иисус держит девочку на ручках, и знаешь, что ей говорит? «Детка, прости за рак мозга, мне так захотелось». Можешь его поблагодарить, потому что могло быть еще страшнее.

Вера Ивановна молчала, судя по всему, она не в первый раз слушала антиклерикальные речи безноженьки и ей скучно было отвечать.

– Жизнь ужасна и прекрасна одновременно. И боженьку этого я, может, и люблю иногда, но в целом ненавижу. Всё зыбко и неоднозначно, – продолжал Кирюха. – Мне очень жаль, что я не атеист.

– В детстве Кирюша обиделся, когда нас не пустили на службу.

– Мать в Андреевский впёрлась с коляской в Страстную пятницу, нас погнали поганой метлой, чтобы не мешали выносить плащаницу. А ведь мы в сторонке стояли. Раздавите гадину!

– А на Светлой меня обманул, сказал, что хочет сам погулять. Я на полчаса его оставила в саду академии – смотреть на лошадок. Он купил на рынке синих слив и с кем-то договорился, чтобы в храм завезли.

– С нищей бабушкой, которая духовные песни распевала, помнишь такую? Она гораздо сильнее тебя, за двести рублей тащила инвалидку по ступенькам одной левой.

– Подъехал к алтарю – кстати, резной иконостас, Коля, очень ценный, сходи посмотри, – ему хотели сделать замечание, там правила такие, нельзя с колясками или в колясках, сейчас, может быть, по-другому, не знаю. Свечница подошла и очень испугалась – Кирюша вставил в глаза себе сливы, рожу скорчил и страшно повернул лицо.

– До сих пор с удовольствием вспоминаю, как она орала.

– На машине священника слово матерное процарапал.

– Кстати, не на одной. Грех было пропускать такие тачки.

– У нас отец Андрей на маленькой машинке ездит. Там в семье все хорошие, у бабэ сало берут.

– Да пожалуйста, целуйте ручки. Есть хорошие попы, кто же спорит. Пара-тройка. Видел тут в Ютубе, как попище беса Айфона из девчонки изгоняет – это вообще жесть. Понял, что я в прошлой жизни в ОГПУ работал, чуждый элемент вычищал. Мама, не надо отворачиваться, ты бы видела, как она плачет, а он крестом машет и вопит. Я бы не моргнув глазом на Соловки его отправил на перековку. Ну всё, мать обиделась, я зверюга.

Чтобы сменить тему разговора, Вера Ивановна предложила сходить к Крузенштерну, посмотреть на корабли.

– Нет, я сегодня нагулялся. Вот, облажался на лестнице. – Кирюха поднял слипшуюся прядь и показал шишку. – Завтра работаю, кстати. Мама, зайдёшь на рынок? Коля тебе поможет.

– Хорошо, с утра устроим экскурсию на рынок.

– Ну давай, расскажи Коляну, как всё было, мне самому интересно послушать.

– Я жила в интернате, сделала картотеку, вслух читали с детьми.

– «Картофельную собаку».

– Кирюша особенно полюбил «Картофельную собаку». Коля, ты читал Юрия Коваля? Тузик украл курицу и колбасу.

– Читал: «Хороший был год, урожайный, в садах пахло грибами, в лесах – яблоками».

– Именно так. А потом я собралась домой. Ждала поезд на станции. С ребятами трусливо не попрощалась, боялась, что расстроятся, оставила им конфеты и бодрую записку: «До новых встреч». И представляешь, вдруг на перроне ко мне подкатывает Кирюша, который ни разу в жизни не выезжал за пределы ДДИ, – весь в крови, разбитый – и просит его забрать. Я сначала не поняла, что – к себе, в Петербург, насовсем. Вокруг народ столпился, какие-то пьянчуги на меня орут. Ужас! До сих пор не понимаю, как ему удалось сбежать из интерната.

– Мне помог Володька Шутов.

– Но ведь он сам колясочник!

– Отвлекал дежурных.

– А вахтёр?

– Спал.

– А ворота?

– Всё было открыто. Тогда я понял, что Бог живёт не в уголке Пахомия. Что Он ходит рядом со мной, иногда толкает коляску в нужном направлении. В виде алкаша… Я выехал за ворота и погнал куда глаза глядят. Думаю: где вокзал? Вижу, под кустом мужчина отдыхает. Я его окликнул, наврал, что мать меня забыла и сейчас уедет. Он забеспокоился, смог подняться. Сказал, что с радостью поспособствует воссоединению семьи. Его звали дядя Жора. Он очень спешил и несколько раз вытряхивал меня из коляски, во что-нибудь врезался. У меня всё было расквашено – нос, губы. Сначала дядя Жора привёз меня к вагончику, в котором жил. Я ему напомнил про вокзал. Он помчался к ларьку, где были его товарищи. Хотел меня показать. Они все были такие трогательные, смешные. С фингалами и ломаными носами. Оттуда меня до станции провожала уже толпа алкашей. Они меня еле втащили на перрон. Я таких матюгов никогда не слышал. Кстати, я тебе покажу комикс Марфуши «Бегство из ДДИ». На перроне они на маму накинулись: зачем бросила ребёнка-инвалида? Дядя Жора вконец разволновался, обозвал маму сучкой и сказал, что к себе меня заберёт: «Кируша, сынок, я тебя воспитаю, я из тебя челаэка сделаю, ёккалё!» У него такое ругательство было, я запомнил: «Ёккалё!». Мама, вам надо было вместе меня взять.

– Вернее, мне надо было взять и тебя, и дядю Жору? А его как бы я таскала по лестнице?

– Он бы бросил пить. Или жили бы у него в бытовке. В общем, мы вернулись в интернат, сидели там ещё какое-то время, пока бумаги оформлялись, потом Тонываныч приехал за нами на машине, и маленькая Марфуша с ним – её прихватил, чтобы я не боялся. Она болтала всю дорогу. Это было поразительное путешествие. Мы ехали день и ночь, по дороге заезжали в кафешки, в Макдоналдс. Я же колы никогда не пробовал! Я жизни не видел, вообще не знал, как люди живут. Как меня поразил этот резиновый наггетс и соус барбекю! Хорошо, что сунулся с утра в литературный уголок, а там: «До новых встреч». Ты могла не вернуться!

– Я не хотела возвращаться. Мне было тяжело смотреть на больных детей, меня убивал запах капусты в коридорах, я собиралась с подругами в путешествие.

– Десять лет собираешься. Поезжай.

– Спасибо, дорогой. Возьму и поеду.

– Теперь запахи еды тебя не убивают?

Вера Ивановна поцеловала своего Кирюху.

– Мне достался удивительный сын. Уникальный. Главное, добрый. Ты ведь добрый?

– Ну добрый, добрый.