Зной заметно усиливается, пока мы продвигаемся вверх по реке. Сухой жар пустыни не причиняет особого беспокойства мужчинам, но дамы считают его утомительным. Им не позволяют выходить на палубу в купальниках или летних платьях из-за волнения, которое обнаженные тела европейских женщин могут вызвать у матросов (не говоря уже о проплывающих мимо местных или случайных наблюдателях на берегу). Как заверяет профессор Квелч, мы привлекли бы к себе внимание — в худшем смысле, и последствия могли бы оказаться самыми неприятными — от грязных окриков до нападок имамов на дочерей Иезавели[457]. Имамы уже вызвали немало проблем в сельских поселениях, поддержав экстремистов «Вафд», которые убийствами и запугиванием многого добились в удаленных районах.
Погода особенно раздражает миссис Корнелиус.
— Я потею как тшортова свинья, Иван. Мне надо найти местетшко похолоднее — вроде барной стойки в «Устричной комнате» на площади Пиккадилли. Англитшане не предназнатшены для такой поджарки.
Я высказываю предположение, что она перестанет обращать внимание на жару, как только мы снова возьмемся за работу. Наши отрывочные репетиции, обычно в пустом зале-ресторане, были скорее способом скоротать время; мы не думали о совершенствовании того, что и так казалось совершенным. Изучая наброски, таившие в себе великую силу, я думал, что вот-вот создам фильм, который сочтет выдающимся сам Д. У. Гриффит. Вернувшись домой, в Голливуд, я смогу с гордостью предъявить его — и больше никакой болтовни о «жуликах» и «ворах» не будет! Другие режиссеры станут сражаться изо всех сил, чтобы заполучить нас. Мы обретем такое же могущество, как «Юнайтед артистс». Анита Лус[458] почти мгновенно сделала Дугласа Фэрбенкса звездой. Почему бы и мне не сделать звездами миссис Корнелиус и «Айрин Гэй»? Возможности режиссера в подобных случаях всегда переоценивают. Эти хозяева студий убедили легковерных наблюдателей, что только они отвечают за все лучшее на экране, а в худшем виновны продюсеры и все прочие! Я считаю иначе. Ведь у продюсеров обычно гораздо больше здравого смысла, а сценаристы и художники по декорациям очень не любят попусту тратить время и деньги.
Но миссис Корнелиус пребывает в дурном настроении; на сей раз она никак не может успокоиться. Вдобавок, объявляет она, ей все меньше и меньше нравится еда. Если ей придется съесть еще одну рыбу, которая выглядит так, будто сама готова кого-то сожрать, — миссис Корнелиус станет вегетарианкой. На мой украинский вкус, еда превосходна. В Константинополе я привык к турецкой кухне, а здесь обнаружил, что египтяне многому научились у своих хозяев! Даже если Левант больше ничем не обязан туркам, он всегда должен благодарить их за брик и пастиллу[459]. Мое пристрастие к зерновым и бобовым тоже раздражает миссис Корнелиус; не чувствует она и любви к рису, особенно к рису с рыбой. Рыба без картошки — не настоящая рыба, настаивает она, так же как пирог без соуса. Молодые угри гораздо хуже, чем в Уайтчепеле, а такие шницели и бифштексы, уверяет она, в Олдгейте и Ноттинг-Дейле посетители просто об стену бы швырнули. Услышав это, профессор Квелч приоткрывает глаза и поднимается со стула, чтобы заявить: очень часто на шиллинг в Степни можно было поесть гораздо лучше, чем на пятерку в Вест-Энде. Конечно, если судить о еде по стандартам Мейфэра, наша покажется более чем приличной. С ностальгией вспомнив о любимых пирожковых и пивных, миссис Корнелиус спрашивает профессора, знает ли он «Сэмми» в Уайтчепеле. Она утверждает, что это местечко хорошо известно в Ист-Энде. Профессор Квелч смутно вспоминает о восхитительных отбивных и колбасах и выражает предположение, что ел в этом заведении неповторимых угрей.
— Сэмми никогда не делал угрей. — Она хмурится. — У его были только пироги с картошкой, отбивные с картошкой, колбасы с картошкой. Лавка с угрями — это у Тэфлера, рядом. Мне у его никогда не ндравилось. А вы тшто делали в Ист-Энде, проф? Механикой занимались?
— Мой дядя интересовался мальчиками-сиротами.
Эсме, пожевывая соломку, непонимающе смотрит на берег, полускрытый пальмами. Мысленно она до сих пор пребывает в каком-то городском раю. Миссис Корнелиус справляется о знакомых, работавших в доках, но профессор качает высоко поднятой головой:
— Я не возвращался в Англию с довоенных времен, сага madonna[460]. Я даже не думаю, что есть из-за чего туда возвращаться. А вы как полагаете? Социалисты предают империю! Ирландия — это первый шаг.
— Ну, везде есть взлеты и падения, проф. — Миссис Корнелиус уже позабыла о своем недовольстве. Хотя еще рано, она потягивает джин. — Одна дверь закрывается, другая открывается. Тшто-то теряешь, тшто-то приобретаешь. Такова жизнь. — Она разводит руками.
— Я полагаю, что до войны существовали определенные стандарты и стоит их придерживаться, — почти злобно отвечает Квелч — словно Лютер, призывающий доброго Immaneus[461] на блудницу вавилонскую.
Но миссис Корнелиус с ним соглашается.
— Мир, однако ж, меняется, перфессор, и лутше меняться вместе с им. Все протшие варианты — просто безумие, не думаете? Я не против опять взглянуть, как там все. — Она ностальгически вспоминает о Лондоне, потому что нашла старые номера «Татлера» и «Плей пикториал»[462] в небольшой нише, служившей нам библиотекой и рабочим кабинетом. Миссис Корнелиус похожа на перелетную птицу, которая в определенное время чувствует инстинктивное стремление вернуться на родную территорию. — И тут встретша со старым майором Наем, со всеми его новостями. Я, знаете, потшти прослезилась.
Она в первый раз упомянула о вечере, который провела с майором накануне отъезда из Каира. Очевидно, он попросил ее ничего не говорить, и я уважал ее молчание.
— Най прибывает в Луксор? — Профессор Квелч настораживается. Моя дорогая леди? Это же парень из полиции?
— Не боитесь, проф. Он не явится, тштоб забрать вас домой. Социалисты не притшинят вам вреда. Он тут не из-за дури. — Она гладит Квелча по желтой щеке. — Костюмтшик-то пока не выбрали?
Назавтра был день рождения Симэна. Уступив общему требованию, швед разрешил нам использовать часть реквизита. Основные костюмы, предназначенные для ведущих актеров, остались неприкосновенными, но было много нарядов невольников и солдат — в них мы хотели облачить местных жителей, как только примемся за работу в Карнаке. В первой сцене нашего фильма древний город должен был ожить. Али-паша Хамса порекомендовал семейство опытных гипсолитейщиков, которые могли в точности воссоздать памятники Египта времен Рамессидов. Эта усталая земля руин снова расцветет. Так мы воздадим должное древнейшим архитекторам. Как удивятся местные жители, столкнувшись с собственным прошлым, которое возродится вновь! Но что они почувствуют — гордость или стыд?
Эсме пришла в восторг, увидев немногочисленные кадры, в которых она появлялась. Она призналась, что просто влюбилась в себя. Мы посмеялись над этим.
— Теперь у нас есть еще кое-что общее, — сказал я.
Сэр Рэнальф Ститон оборудовал корабль темной комнатой и смотровым залом; проектор уже установили, в запасе имелось даже несколько фильмов. Я кое-что посмотрел. Это были ленты третьего сорта, явно британские или местные, в которых герои часто лишались одежды. Мне никогда не нравился Чаплин, не говоря уже об этих ужасно снятых имитациях, но другие мужчины, казалось, наслаждались ими. Я не удивился. Почти все они были обычными крестьянами — или детьми крестьян — из неразвитых европейских стран. Для них воплощением утонченного юмора стало бы дерьмо на цилиндре. Сегодня они превратились бы в прекрасных зрителей для комедийных вестернов Энди Вархуна[463] — вроде того, который мне пришлось посмотреть в «Эссольдо» на минувшей неделе. «Тарк» в Уайтхолле[464] — такое же ярмарочное развлечение. Миссис Корнелиус все это нравилось. Я указал на остальных зрителей и прошептал, что вижу соломинки в их волосах. Мы как будто стояли на деревенском рынке, глядя, как один бродяга-крестьянин лупит другого надутым свиным пузырем. Британцы умеют делать все банальное и вульгарное солидным и представительным. Вот в чем секрет британского телевидения, вот почему Бенни Хилла[465] смотрят во всем мире. Величайший триумф британского мещанства случился, когда на Би-би-си наконец отыскали наименьший общий знаменатель и назвали его искусством. Пи Джей Проби[466] решил лишь часть уравнения, выставив задницу на потеху подросткам. Никто бы не огорчился, если б он носил собачий ошейник и пенсне. Через несколько лет он стал бы рыцарем, как Аттенборо[467]. Я видел разных карьеристов. В большевистской России, в Париже, в литературных и научных обществах, в фашистской Италии и социалистической Великобритании, в Берлине и в Голливуде — везде они добивались успеха примерно одинаково. Я хорошо изучил их приемы. Однако гордость не позволяет мне использовать подобные методы. Полагаю, что я остался идеалистом.
